Задали вопрос судье, не пытается ли осужденный обмануть правосудие; Камбо ответил, что все сказанное — абсолютная правда и что он действительно от начала до конца был зрителем кровавой драмы, происходившей у него под окном.
Король Фердинанд, находившийся тогда в Палермо, узнает об этом странном случае. Он повелевает привести к нему Камбо.
— Почему, — спросил он его, — став свидетелем всех подробностей убийства, ты позволил осудить невиновного и не разоблачил истинного преступника?
— Потому, государь, — отвечал Камбо, — что закон не оставляет сомнений: в нем говорится, что судья не может быть ни свидетелем, ни обвинителем; так что я поступил бы незаконно, если бы обвинил преступника или свидетельствовал в пользу невиновного.
— Но ты мог бы, по крайней мере, не осуждать его, — сказал Фердинанд.
— Нельзя было поступить иначе, государь: улик набралось достаточно, чтобы применить к нему пытку, а во время пытки он признал себя виновным.
— Верно, — согласился Фердинанд, — это не твоя вина: виновата пытка.
Пытку отменили, а судью оставили на прежней должности.
Странный был человек король Фердинанд; мы еще встретимся с ним в Неаполе и тогда поговорим о нем.
Одна из особенностей, которые более всего удивили меня по прибытии на Сицилию, это разница характера неаполитанского и характера сицилийского: один день плавания разделяет две столицы, пролив в четыре мили разделяет два королевства, а можно подумать, что они находятся в тысяче льё друг от друга. В Неаполе вас ожидают крики, жестикуляция, нескончаемый и беспричинный шум; в Мессине или в Палермо вы вновь обретете тишину, сдержанность жестов и чуть ли не молчаливость. Спросите о чем-нибудь жителя Палермо: ответом вам будет знак, слово или, как исключение, фраза; спросите неаполитанца, и он не только ответит вам пространно и многословно, но еще и сам, в свою очередь, тут же станет расспрашивать вас, и вы уже не сможете от него отделаться. Житель Палермо тоже кричит и жестикулирует, но только в минуты гнева и страсти, а неаполитанец — всегда. Обычное состояние одного — это шум, привычное состояние другого — молчание.
Две отличительные черты сицилийца — это отвага и бескорыстие. Князь ди Бутера, которого можно назвать образцом знатного палермского вельможи, за один день подал пример обеих этих добродетелей.
В Палермо произошел бунт, и привел к этому бунту денежный кризис. Народ буквально умирал от голода и рассудил так: уж лучше умереть от пули или пушечного ядра, ибо агония в таком случае будет не столь долгой и менее тягостной.
Король и королева, у которых и на себя не хватало денег, не могли купить зерна и не хотели снижать налоги, а потому нацелили пушки на все улицы, собираясь ответить народу этим ultima ratio regum[8].
Одна из пушек обороняла подступы к улице Толедо в том месте, тде она выходит на площадь Королевского дворца: народ шел приступом на дворец и, следовательно, шел прямо на пушку; артиллерист с зажженным фитилем стоял наготове, однако народ продолжал двигаться вперед; и тогда артиллерист подносит фитиль ближе к запалу, но в эту минуту князь Эрколе ди Бутера выходит из поперечной улицы и, не говоря ни слова, не подавая никакого знака, садится на жерло пушки.
А так как это был самый популярный человек на Сицилии, то народ, узнав его, разражается криками радости.
Князь подает знак, что он хочет говорить; артиллерист, пришедший в изумление после того, как он трижды пытался поднести фитиль к запалу, а князь даже не обращал на это внимания, опускает фитиль к земле. Народ смолкает, словно по волшебству: он готов слушать.
Князь произносит длинную речь, в которой объясняет народу, как двор, изгнанный из Неаполя, разоренный англичанами и не имеющий других доходов, кроме сицилийских, сам умирает от голода. Он рассказывает, как король Фердинанд ходит на охоту, чтобы прокормиться, и что сам он несколько дней назад присутствовал на обеде у короля, и этот обед состоял лишь из убитой им дичи.
Люди слушают, признают справедливость рассуждений князя ди Бутера, разряжают свои ружья и, перекинув их через плечо, расходятся.
Фердинанд и Каролина все видели из своих окон: они велят привести князя ди Бутера, который теперь весьма обоснованно говорит им о том, что казна приведена в расстройство. И тогда оба монарха в один голос предлагают князю ди Бутера должность министра финансов.
— Ваше величество, — отвечает князь ди Бутера, — мне никогда не приходилось ничем управлять, кроме своего состояния, и я его промотал.
С этими словами князь откланялся королевской чете, которую он только что спас, и удалился в свой дворец на Пьяцца Марина, будучи королем в большей степени, чем король Фердинанд.
В 1818 году, через три года после неаполитанской Реставрации, на Сицилии упразднили майораты и субституции; такое нововведение сразу разорило всех богатых вельмож, не обогатив их арендаторов; в выигрыше оказались одни лишь кредиторы.
К несчастью, такими кредиторами почти сплошь были евреи и ростовщики, дававшие ссуду под сто и сто пятьдесят процентов людям, которые сочли бы для себя бесчестьем вмешиваться в их дела; некоторые никогда ногой не ступали в свои владения, безвыездно оставаясь в Неаполе или Палермо. У князя ди П… спросили как-то, где находятся земли, имя которых он носит.
— Толком не знаю, — отвечал он. — Думаю, где-то между Джирдженти и Сиракузой.
Они находились между Мессиной и Катанией.
До того, как были введены французские законы, после смерти сицилийского барона его наследник, которому не приходилось принимать наследство условно, чтобы не отвечать по долгам покойного своим имуществом, начинал с того, что завладевал всем, а затем посылал кредиторов ко всем чертям. Тогда кредиторы, со своей стороны, соглашались удовольствоваться процентами; предложение казалось разумным, и на это шли: нередко, когда такое предложение поступало, кредиторы, благодаря огромным процентным ставкам, под которые ссужались деньги, к этому времени уже возвращали свой капитал, и все, что они получали теперь, было, таким образом, чистой “прибылью, которой они с готовностью довольствовались за неимением лучшего.
Но с того времени, как были упразднены майораты и субституции, все изменилось: кредиторы стали тянуть руку к землям; младшие братья, в свою очередь, стали кредиторами старших; чтобы осуществить раздел, приходилось продавать имения, и вскоре оказалось, что продавцов больше, чем покупателей; в итоге стоимость земли упала на восемьдесят процентов; мало того, эти земли, над которыми тяготели судебные тяжбы, в ожидании решения перестали обрабатывать, и Сицилия, которая некогда тем, что оставалось лишним для ее двенадцати миллионов жителей, кормила всю Италию, не собирала уже в достаточном количестве зерна, чтобы обеспечить существование оставшихся у нее одиннадцати сотен тысяч чад.
При этом налоги, разумеется, остались прежними.
И потому в целом мире мало найдется стран таких бедных и таких несчастных, как Сицилия.
Из-за этой бедности отсутствуют искусство, литература, торговля и, следовательно, цивилизация.
Я где-то сказал, уж не помню где, что на Сицилии не трактирщики кормят путешественников, а напротив, путешественники кормят трактирщиков. Эта аксиома, которая на первый взгляд кажется парадоксальной, на самом деле является истинной правдой: путешественники едят то, что они с собой привозят, а трактирщики питаются остатками с их стола.
Из этого вытекает, что наименее развитая отрасль сицилийской цивилизации — это, конечно же, кухня. Трудно вообразить, что заставляют вас есть в лучших гостиницах, подавая это под видом знакомых и достойных уважения блюд, на которые то, что вам приносят, ничем не похоже, по крайней мере на вкус. У дверей одной лавки я увидел кровяную колбасу и, вернувшись в гостиницу, попросил подать мне это кушанье на следующий день. Мне принесли ее в самом аппетитном виде, хотя исходящий от нее запах никак не соответствовал тому, какой я ожидал. И так как я уже немного привык к кулинарным сюрпризам, которые при каждом взмахе вилкой подстерегают вас на Сицилии, то лишь едва надкусил поданную мне колбасу. И хорошо сделал: если бы я взял в рот целый кусок, то счел бы себя отравленным. Я позвал хозяина гостиницы.