— Как это у вас называется? — спросил я его, показывая предмет, только что доставивший мне столь глубокое разочарование.
— Кровяная колбаса, — отвечал он.
— Вы уверены?
— Совершенно уверен.
— А из чего делают кровяную колбасу в Палермо?
— Из чего? Ну как же! Из свиной крови, шоколада и огурцов.
Я узнал то, что хотел знать, и спрашивать что-нибудь еще мне не требовалось.
Полагаю, что жители Палермо услышали однажды от какого-нибудь французского путешественника о некоем кушанье под названием «кровяная колбаса» и, не зная, как раздобыть сведения относительно столь сложной рецептуры, просто заполучили какой-то рисунок из Парижа.
И вот в соответствии с этим рисунком они разработали состав кровяной колбасы, которую и едят теперь в Палермо.
Одно из главных притязаний сицилийцев — это красота и несравненный вкус их фруктов, однако на Сицилии нельзя найти никаких превосходных фруктов, кроме апельсинов, инжира и гранатов; остальные вообще несъедобны. К сожалению, по этому пункту у сицилийцев есть вполне правдоподобный ответ на жалобы путешественников; они предъявляют вам злополучный отрывок из своей истории, в котором рассказывается, что Нарсес привлек лангобардов в Италию, послав им сицилийские фрукты. И так как это напечатано в книге, возразить нечего, если только не высказать предположение, что в ту пору сицилийские фрукты были лучше, чем сегодня, или что лангобарды никогда не пробовали ничего, кроме яблок, предназначенных для приготовления сидра.
ЭКСКУРСИИ НА ЭОЛИЙСКИЕ ОСТРОВА Липари
Как и сказал наш капитан, мы нашли своих матросов в порту. Наша маленькая сперонара, юркая, изящная и грациозная, раскачивалась в двадцати — тридцати шагах от берега среди огромных судов, словно зимородок среди стаи лебедей. У пристани нас ждала пришвартованная лодка: мы сели в нее и через несколько минут оказались на борту сперонары.
Признаюсь, я с большим удовольствием вновь очутился среди своих добрых, славных матросов, на такой чистой и так хорошо вымытой палубе сперонары. Я заглянул в каюту: наши две койки были на своих местах. После всех этих простыней сомнительной чистоты было так упоительно видеть сияющие белизной простыни. Я с трудом не поддался искушению лечь, чтобы ощутить их свежесть.
Все это должно казаться странным читателю; но любой человек, которому довелось пересечь Романью, Калабрию или Сицилию, легко поймет меня.
Едва мы очутились на борту, как наша сперонара пришла в движение, скользя с помощью усилий четырех гребцов, и мы стали удаляться от берега. И тогда Палермо начал разворачиваться у нас на глазах, являя собой великолепное зрелище: сначала это была чуть смутная масса, которая затем стала расширяться, растягиваться, рассыпаться на белые виллы в окружении апельсиновых деревьев, каменных дубов и пальм. Вскоре вся эта роскошная долина, которую древние называли Золотой раковиной, открылась начиная от Монреале до моря, от горы Санта Розалия до мыса Дзафферано. Счастливый Палермо пускал в ход свои чары, чтобы заставить нас сожалеть о расставании — нас, кого он не сумел удержать и кто, по всей вероятности, покидал его, чтобы никогда больше с ним не встретиться.
Когда сперонара выходила из порта, подул слабый ветер, и мы подняли парус; однако около полудня ветер полностью стих, и нашим матросам пришлось снова взяться за весла. День стоял великолепный; небо и море были одинаковой синевы; жар солнца смягчался легким бризом, живительным и освежающим, постоянно пробегавшим по морской глади. Чтобы ничего не упустить из этой необъятной поэтической картины, мы велели постелить ковер на крышу нашей каюты; нам зажгли чубуки, и мы улеглись на нем.
То были самые сладостные часы путешествия, часы, когда мы бездумно предавались мечтам, когда на память приходили далекая страна и отсутствующие друзья — будто облака с очертаниями человека, что тихо скользят по лазурному небу, меняя форму, соединяясь, распадаясь и вновь соединяясь по двадцать раз за час. Часы летели, но мы не ощущали ни их прикосновения, ни шороха их крыльев; потом неведомо как наступал вечер, зажигая одну за другой звезды на потемневшем Востоке, а тем временем Запад, приглушая постепенно свет солнца, катил золотые волны, переливаясь всеми цветами радуги от огненно-багряного до светло-зеленого; и тогда над водой поднималось что-то вроде наполненной гармонией дымки; рыбы выскакивали из моря, похожие на серебряные вспышки; кормчий вставал, не выпуская из рук руля, и в ту самую минуту, когда угасал последний луч света, начиналась «Аве Мария».
Как бывает почти всегда, ветер поднялся лишь с восходом луны: по его горячей влажности мы узнали сирокко; капитан первый предложил нам вернуться в каюту, и мы последовали его совету, но при условии, что экипаж хором споет свою обычную песню.
Не было ничего прелестнее этой мелодии, звучавшей ночью и своим ритмом сопровождавшей легкое колыхание судна. Помнится, сквозь сон я часто слышал ее и тогда, не просыпаясь совсем и не засыпая глубоко, целыми часами внимал этой неясной мелодии. Быть может, услыхав ее при других обстоятельствах и в любом другом месте, а не там, где нам довелось тогда находиться, мы даже не обратили бы на нее внимания. Но ночью, посреди моря, возносясь над нашим хрупким суденышком в окружении могучих волн, она пронизывалась ароматом грусти, который я встречал лишь в некоторых мелодиях автора «Нормы» и «Пуритан».
Когда мы проснулись, ветер толкал нас на север, и мы лавировали, пытаясь обогнуть Аликуди, что с большим трудом позволяли нам сирокко и греко, дувшие одновременно. Чтобы дать им возможность прийти к согласию или время стихнуть, мы велели капитану подойти как можно ближе к острову и лечь в дрейф. Поскольку на Аликуди нет ни гавани, ни рейда, ни бухты, у нас не было никакой возможности пристать к берегу, находясь на сперонаре, и нам предстояло воспользоваться для этой цели маленькой шлюпкой, хотя это было довольно рискованно из-за волн, с неистовой силой разбивавшихся о скалы, которые к тому же были гладкими и скользкими как лед и представляли серьезную опасность для того, кто отваживался бы ступить на них ногой.
И все-таки с помощью Пьетро и Джованни нам удалось пристать к берегу; правда, Пьетро упал в море, но так как на наших матросах никогда не было ничего, кроме штанов и рубашки, да и плавали они, словно рыбы, то мы, в конце концов, даже перестали обращать внимание на подобные происшествия.
Аликуди — это древняя Эрикода Страбона, которому, кстати, как и другим античным авторам, были известны лишь семь Эолийских островов: Стронгила, Липара, Вулкания, Дидима, Феникода, Эрикода и Звоним. Этот последний остров, бывший тогда, возможно, самым значительным из всех, настолько изъеден пожиравшим его внутренним огнем, что его осевшие кратеры образовали несколько морских проливов, а несколько его вершин, одиноко возвышающихся сегодня над волнами, образуют острова Панареа, Базилуццо, Лиска Нера, Лиска Бьянка и Даттило. Кроме того, еще несколько разбросанных утесов, составляющих, без сомнения, часть той же самой земли, черные и голые, поднимаются над поверхностью моря: они называются Формикали.
Трудно представить себе что-либо более печальное, более мрачное и более унылое, чем этот несчастный остров, образующий западный угол Эолийского архипелага. Этот забытый в дни сотворения мира кусок земли остался таким, каким он был во времена хаоса. Ни одна дорога не ведет к его вершине и не тянется вдоль берега; лишь какие-то извилистые промоины, оставленные дождевыми водами, дают возможность передвигаться ногам, израненным острыми камнями и неровностями лавы. На всем острове нет ни единого дерева, ни клочка зелени, на котором могли бы отдохнуть глаза; лишь кое-где в расщелинах скал, в зазорах вулканического шлака видны редкие стебли вереска: потому Страбон и называет иногда этот остров Эрикуссой. Это пустынная, полная опасностей дорога Данте, где среди утесов и осколков переставлять ноги можно, лишь опираясь на руку.
А между тем на этом куске красноватой лавы живут в жалких лачугах сто пятьдесят или двести рыбаков, пытаясь использовать редкие наделы земли, пережившие всеобщее уничтожение. Один из этих несчастных людей возвращался на своей лодке; за 3 карлино (примерно 28 су) мы купили у него всю пойманную им рыбу.