Однако вскоре мы вышли из замешательства. После четверти часа ходьбы под палящим солнцем нам удалось добраться до того большого скопления пепла, которое мы уже пересекали у вершины вулкана и которое с таким крутым наклоном спускалось до самого моря, что только рыхлость самой почвы могла нас удержать. Отступать было некуда, надо было идти либо здесь, либо по той дороге, по которой мы пришли сюда. Мы отважились ступить в это море пепла. Пепел располагался чуть ли не вертикально, что поразило меня прежде всего, но кроме того, ежедневно, с девяти часов утра до трех часов пополудни открытый лучам солнца, он был еще и обжигающе горячим.
Мы устремились туда бегом; опередивший нас Милорд двигался прыжками и бросками, что придавало его ходу видимость веселья, на которое приятно было смотреть. Я даже сказал Жадену, что из всех нас Милорд выглядит самым довольным, как вдруг нам стала понятна истинная причина этой мнимой веселости: погруженное по самую шею в горячий пепел, несчастное животное жарилось, подобно каштану. В ответ на наш оклик Милорд остановился, подпрыгивая на месте; мы сразу подбежали к нему, и Жаден взял его на руки.
Несчастный пес находился в плачевном состоянии: глаза у него налились кровью, пасть открылась, язык висел; все его обожженное тело стало нежно-розовым; он так прерывисто дышал, что казалось, будто у него вот-вот начнется бешенство.
Да и сами мы изнемогали от жары и усталости, как вдруг заметили высокий утес, отбрасывающий немного тени на этот ковер раскаленного пепла. Мы добрались до укрытия, и один из наших проводников направился к источнику, находившемуся, по его словам, неподалеку, набрать для нас немного воды в кожаную чашку.
Через четверть часа мы увидели, что он возвращается; как оказалось, источник почти иссяк, но все же проводник наполнил чашку водой пополам с песком. Пока он шел, песок осел, так что жидкость была пригодна для питья. Мы с Жаденом выпили воду, а Милорд проглотил осевшую муть.
После получасовой передышки мы снова пустились в путь, причем опять бегом, ибо проводникам, как и нам, не терпелось поскорее оказаться на другом конце этой пустыни пепла. Не говоря уж о наших матросах, шагавших босиком: кожа на ногах у них была содрана до колен.
Наконец, мы добрались до края этого новоявленного Содомского озера и оказались в оазисе виноградников, гранатовых и оливковых деревьев. Идти дальше у нас не хватило духа. Мы легли на траву, а проводники принесли нам целую охапку винограда и полную шляпу индейских смокв.
Для нас это было чудесно, но бедному Милорду не нашлось при этом ни капли воды, и тут мы увидели, что он пожирает кожуру смокв и остатки виноградных гроздьев. Тогда мы выделили ему часть нашей трапезы и, вероятно, в первый и последний раз в своей жизни он отведал столь странную для него пищу.
Мне часто хотелось поставить себя на место Милорда и написать его воспоминания, подобно тому, как Гофман написал воспоминания Кота Мурра; я убежден, что туда вошли бы представленные с собачьей точки зрения (прошу прощения у Академии за это выражение) небывало новые суждения о народах, которые он посетил, и странах, в которых он побывал.
Через четверть часа после этой остановки мы уже были в деревне, занося на наши скрижали весьма здравое суждение о том, что, когда имеешь дело с вулканами, раз на раз не приходится: мы чуть не замерзли, поднимаясь на Этну, и думали, что изжаримся, спускаясь со Стром-боли.
Поэтому Жаден и я протянули руки к горе и поклялись, что, оставляя в стороне Везувий, Стромболи был последним вулканом, с которым мы свели знакомство.
Помимо того, что местные жители занимаются виноградарством и торговлей изюмом, и это два основных промысла на острове, они еще отличные моряки. Несомненно благодаря этому достоинству островитян, из их острова сделали филиал Липари и кладовую, где царь Эол запирал свои ветры и бури. Впрочем, такое предрасположение к мореходству не ускользнуло от внимания англичан, которые в то время, когда они оккупировали Сицилию, каждый год набирали на Липарийском архипелаге триста — четыреста матросов.
КОЛДУНЬЯ ИЗ ПАЛЬМИ
В тот же день в четыре часа пополудни мы покинули порт. Погода стояла отличная, воздух был прозрачный, море едва рябило. Мы оказались примерно в тех же самых водах, откуда полтора месяца назад увидели берега Сицилии на пути сюда, с той лишь разницей, что Стром-боли находился тогда не слева от нас, а оставался позади. И снова на том же расстоянии, но под другим углом зрения мы видели голубые горы Калабрии и причудливо изрезанные берега Сицилии, над которыми высился конус Этны, со времени нашего восхождения накинувший на себя широкий покров снега. Только что, добавлю, мы посетили весь этот сказочный архипелаг, который, словно маяком, освещается Стромболи. Между тем, уже привыкнув к таким великолепным горизонтам, мы едва бросали теперь на них рассеянный взгляд. Что же касается наших матросов, то Сицилия, как известно, была их родной землей, и они равнодушно и безучастно проплывали мимо самых великолепных видов этих морских пространств, которые с юности им довелось избороздить вдоль и поперек. Сидя рядом с кормчим, Жаден зарисовывал Стромболино, обломок, отколовшийся от Стромболи вследствие того же катаклизма, который отделил Сицилию от Италии, и окончательно угасавший в море, а я тем временем, опершись о крышу каюты, изучал географическую карту, решая, какой выбрать путь, чтобы через горы перебраться из Реджо в Козенцу. В разгар этого изучения я поднял голову и увидел, что мы находимся вблизи мыса Бьянко; затем, переведя взгляд с берега на карту, я отметил, что всего на расстоянии двух льё от этого мыса находится небольшое селение Баузо. Это название тотчас пробудило в моем сознании смутное воспоминание. Я припомнил, что как-то раз, во время одной из тех непринужденных бесед, какие мы вели прекрасными звездными ночами, лежа на палубе и порой не покидая ее до самого рассвета, рассказывалась какая-то история, связанная с названием этого места. Не желая упускать возможность пополнить мое собрание преданий, я позвал капитана. Капитан тотчас подал знак умолкнуть экипажу, который, как обычно, пел хором; он подошел ко мне, сняв свой фригийский колпак и храня на лице выражение доброжелательности, которое было присуще ему всегда.
— Вы звали меня, ваше превосходительство? — спросил он.
— Да, капитан.
— Я к вашим услугам.
— Капитан, а не вы рассказывали мне как-то днем или ночью, уже не помню когда, нечто вроде истории, где речь шла о деревне Баузо?
— Разбойничьей истории?
— Думаю, да.
— Это не я рассказывал, ваше превосходительство, а Пьетро.
И повернувшись, он позвал Пьетро. Пьетро прибежал, изобразил антраша, несмотря на плачевное состояние, в какое пепел Стромболи привел его ноги, и неподвижно застыл перед нами, с комической серьезностью поднеся руку ко лбу, словно солдат, отдающий честь.
— Ваше превосходительство звали меня? — спросил он.
И в ту же минуту весь экипаж, полагая, что речь идет о хореографическом представлении, подступил к нам, и я оказался в центре полукруга, занимавшего всю ширину сперонары. Что касается Жадена, закончившего рисунок, то он засунул альбом в один из одиннадцати карманов своей панбархатной куртки, высек огонь, зажег трубку, поднялся на бортовое ограждение, держась обеими руками за снасти, чтобы, насколько возможно, быть уверенным, что ему не грозит упасть в море, и стал следить глазами за каждым клубом табачного дыма, который он выпускал, с сосредоточенным вниманием человека, желающего получить точное представление о направлении ветра. В ту же минуту Филиппо, местный музыкант, который в данный момент чистил в твиндеке картофель, высунул голову из люка и, на мгновение прервав свои кулинарные работы, стал насвистывать мелодию тарантеллы.
— Речь сейчас идет не о танце, — сказал капитан, обращаясь к Пьетро. — Его сиятельство хочет вспомнить, что ты там рассказывал о Баузо.
— A-а! Да-да, — откликнулся Пьетро, — по поводу Паскуале Бруно, верно? Славный был разбойник. Я хорошо его помню. Я видел его, когда был не старше сынишки капитана. Когда у него были опасения, что ему не удастся спокойно поспать у себя дома, он приходил просить у моего отца гостеприимства на ночь. Он прекрасно знал, что рыбаки не выдадут его. И вот в ту минуту, когда мы собирались на рыбную ловлю, он на глазах у нас спускался с гор и подавал нам знак; мы дожидались его, он ложился на дно лодки, держа карабин рядом с собой и пистолеты у себя на поясе, и спал так же спокойно, как король в своем замке, а ведь голова его стоила восемь тысяч пиастров.