И он сделал несколько шагов ей навстречу, в то время как девушка, воспользовавшись своей свободой, быстрая, словно испуганная газель, побежала, оглядываясь назад, чтобы удостовериться, что за ней не гонятся, и с рыданиями бросилась к нему в объятия.
— Ну будет, дитя мое, — произнес барон, — что опять случилось?
— О отец мой, отец мой! Они не хотят снять свои маски, не хотят назвать свои имена никому, кроме него, они уводят его в соседнюю комнату. О, во имя Неба, не отпускайте его с ними, они убьют его! Альбано, Альбано! Ах!.. Ах!.. Боже мой, Боже мой! Все кончено… Слишком поздно!
И девушка, почти без чувств, упала на руки барона, который, хотя и привык к такой картине, не смог сдержать чувств: он достал из кармана платок и смахнул слезу, катившуюся по его щеке.
Тем временем остальные продолжали танцевать, нисколько не беспокоясь о горестях девушки; и хотя ее приступ начался у них на глазах, никто, казалось, этого не заметил, даже Лукка, с каким-то неистовством игравший на скрипке, притопывая ногой и во весь голос объявляя фигуры, которые никто не выполнял. Я почувствовал, что у меня начинается головокружение: это была одна из тех сцен, о каких рассказывает Гофман или какие видишь во сне. Я попросил разрешения у барона прочитать правила его заведения, о которых мне говорили как об образце филантропии. Он достал из кармана напечатанную брошюрку, и я удалился в рабочий кабинет, который барон оставил за собой и куда велел пустить меня.
Я приведу две-три статьи из этих правил.
ГЛАВА V Статья 45.
«В доме для умалишенных уже упразднен жестокий и отвратительный обычай применения оков и палочных ударов, которые, вместо того чтобы делать несчастных душевнобольных более спокойными и послушными, лишь усиливают их ярость, внушая им чувство мести. Тем не менее, если, несмотря на мягкость в обращении с ними, они предаются буйству, следует прибегать к ограничительным мерам, никогда не забывая при этом, что сумасшедшие — отнюдь не виновные, подлежащие наказанию, а несчастные больные, которым необходимо оказать помощь и положение которых требует всей обходительности, какую следует проявлять по отношению к тем, кто бедствует и страдает».
Статья 46.
«Из всех ограничительных мер, которыми пользуются ныне в приютах и в заведениях для душевнобольных у всех наиболее цивилизованных народов Европы, будут приняты только три: заточение в комнате, связывание в подвесной койке и смирительная рубашка, ибо директор Палермского сумасшедшего дома убежден не только в неэффективности, но и в реальной опасности вращательных машин, холодных ванн и смирительной кровати — способов подавления еще более жестоких, чем использование цепей, упраздненное в некоторых заведениях».
Статья 48.
«Однако, ввиду того, что при уходе за умалишенными приходится иногда прибегать к силе, в крайних случаях сила станет применяться. Тогда принуждение будет осуществляться не с шумом и суровостью, а твердо и в то же время человечно, давая при этом больным понять, насколько возможно, те терзания, какие испытывают их надзиратели, вынужденные пользоваться по отношению к ним подобными методами».
Статья 51.
«Использование смирительной рубашки допустимо только по распоряжению директора, но во время ее применения будут приняты все меры предосторожности, в особенности когда дело касается женщин, которым стягивание ремней может нанести большой вред при сжатии грудных мышц».
Я заканчивал чтение delle Instruzioni[5] (таково название этих правил), когда вошел барон в сопровождении Лукки, который был полностью успокоен своей игрой на скрипке и, узнав мое имя, хотел как собрат по поэзии сделать мне комплименты. Он знал мои пьесы «Антони» и «Карл VII» и попросил меня написать несколько стихов в его альбом. Я попросил его о том же, но он потребовал отсрочки до следующего утра, желая написать стихи специально для меня. Он совершенно успокоился, говорил мягко и в то же время очень серьезно, и если не считать сохранившейся у него убежденности, что он Данте, то в эту минуту в его поведении не было ничего от безумца.
Настало время нашего отъезда; впрочем, одно из зрелищ, которые я могу выносить совсем недолго и с большим трудом, — это зрелище безумия. Барон, у которого были дела в нашей стороне, предложил проводить нас, и мы согласились.
Пересекая двор, я снова увидел девушку, искавшую утешения у барона; она стояла на коленях перед бассейном фонтана и смотрелась в него, как в зеркало, забавляясь тем, что окунала в воду длинные локоны своих волос, а затем прикладывала их мокрые концы к своему пылающему лбу.
Я спросил барона, какое событие вызвало столь мрачное и тягостное безумие, вылечить которое он и сам не питал никакой надежды. Барон рассказал мне следующее.
Костанца (напомним, что именно так барон называл девушку) была единственной дочерью последнего графа делла Брука; вместе с ним и с матерью она жила в поместье, находившемся между Сиракузой и Катанией, в одном из тех старых замков сарацинской архитектуры, которые сохранились еще кое-где на Сицилии. Однако, несмотря на уединенность замка, красота Костанцы славилась от Мессины до Трапани; и не один раз молодые сицилийские вельможи под предлогом того, что ночь застала их в пути, приходили просить у графа делла Брука гостеприимства, в котором он никогда не отказывал. То был способ увидеть Костанцу. А увидев ее, они почти все уезжали безумно в нее влюбленные.
Среди таких корыстных посетителей мелькнул однажды кавалер Бруни. Это был мужчина двадцати восьми — тридцати лет, имевший поместья в Кастро Джованни и слывший одним из тех горячих, страстных мужчин, которые не остановятся ни перед чем, чтобы удовлетворить любовное желание или совершить акт мести.
Костанца обратила на него не больше внимания, чем на других, и кавалер Бруни провел в замке делла Брука одну ночь и один день, не оставив после своего отъезда ни малейшего воспоминания ни в сердце, ни в мыслях девушки.
Следует тут же сказать, что и ее сердце, и ее мысли были заняты иным. У графа ди Риццари был замок, расположенный всего в нескольких милях от того, где жил граф делла Брука. Старинная дружба связывала двух соседей, и потому они почти всегда гостили один у другого. Граф ди Риццари имел двоих сыновей, и младший из них, по имени Альбано, любил Костанцу и был любим ею.
К несчастью, общественное положение младшего сына в сицилийской дворянской семье довольно печально. Старшему сыну уготована обязанность поддерживать честь имени, и, следовательно, к старшему переходит все состояние. Любовь Костанцы и Альбано не только не радовала обоих отцов, но даже внушала им опасение за будущее. Они решили, что раз Костанца любит младшего брата, то вполне может полюбить и старшего; и бедного Альбано под предлогом завершения образования отправили в Рим.
Альбано уехал в отчаянии тем более сильном, что намерение отца представлялось очевидным. Бедному юноше было уготовано вступить в духовное звание, но чем глубже заглядывал он в себя, тем больше убеждался, что у него нет ни малейшего призвания к церковному служению. И все-таки ему пришлось повиноваться: на Сицилии, отстающей от всех стран на целое столетие, отцовская воля до сих пор остается святой. Со слезами на глазах молодые люди поклялись, что всегда будут принадлежать только друг другу; но, давая такое обещание, и он, и она знали ему цену. Так что оно мало обнадежило их относительно будущего.
И в самом деле, едва Альбано прибыл в Рим и разместился в своем учебном заведении, как граф делла Брука объявил дочери, что ей следует навсегда отказаться от брака с Альбано, которому семьей уготовано вступить в духовное звание, но что взамен, в виде возмещения, она может заранее считать себя супругой дона Рамиро, его старшего брата.