Дон Рамиро был красивый молодой мужчина лет двадцати пяти — двадцати восьми, отважный, элегантный, ловкий во всех физических упражнениях, и ему воздала бы должное любая женщина, чье сердце не было отдано кому-то другому. Но любовь слепа в своих антипатиях так же, как и в своих симпатиях. Всем этим блестящим качествам Костанца предпочитала застенчивую меланхолию Альбано, и, вместо того чтобы благодарить отца за выбор, который он постарался сделать для нее, она так горько и долго плакала, что в итоге было заключено своего рода соглашение: Костанца выйдет замуж за дона Рамиро, но брак этот состоится через год; на том и порешили.
Спустя некоторое время после того, как было принято это решение, кавалер Бруни попросил руки Костанцы по всей положенной форме, однако граф делла Брука ответил ему, что, к величайшему сожалению, он вынужден отказаться от чести союза с ним, так как его дочь обещана старшему сыну графа Риццари и ждали лишь когда Кос-танце исполнится восемнадцать лет, чтобы отпраздновать это бракосочетание.
Кавалер Бруни удалился без единого слова. Несколько человек, знавших мстительный и угрюмый нрав этого человека, посоветовали графу делла Брука остерегаться его. Но прошло шесть месяцев, а о нем ничего не было слышно. К концу этого срока стало известно, что он, похоже, не только утешился после полученного отказа, но и почти открыто живет с бывшей любовницей дона Рамиро, с которой тот больше не встречался с тех пор, как был решен его брак с Костанцой.
Прошло еще пять месяцев. Близился срок, назначенный самой Костанцой; начались приготовления к свадьбе, и дон Рамиро поехал в Палермо покупать свадебные подарки, которые он собирался преподнести своей невесте.
Через три дня стало известно, что между Минео и Аидо-не на дона Рамиро напала шайка грабителей. Сопровождаемый двумя преданными слугами, да и сам отличавшийся храбростью, дон Рамиро решил защищаться; но, после того как он убил двух бандитов, пуля попала ему прямо в лоб и он упал замертво. Один из его слуг был ранен, второму повезло больше: ему удалось уберечься от пуль и от преследования грабителей, и именно он принес печальное известие.
Оба графа вместе со всеми своими кампиери сели на коней и на следующий день в полдень были в Минео. В этой деревне они нашли раненого верного слугу возле его мертвого господина. Погонщики мулов, случайно проходившие по дороге через час после сражения, доставили их сюда обоих.
Граф Риццари, у которого оставалась лишь одна надежда — отомстить, сразу же получил у раненого все сведения, какие могли направить его на верный путь в преследовании убийц; к несчастью, сведения эти были весьма расплывчаты. Грабителей было семеро, и, вопреки обыкновению сицилийских бандитов, на лицах они, наверно для большей безопасности, носили маски. Среди семерых бандитов один был до того маленький и худенький, что раненый счел его женщиной. Когда молодого графа убили, один из бандитов подошел к трупу, внимательно посмотрел на него, а затем, сделав знак самому маленькому и самому худенькому подойти к нему, спросил: «Это в самом деле он?» — «Да», — коротко ответил тот, к кому обращен был вопрос. Потом оба отошли в сторону и, вполголоса поговорив о чем-то с минуту, вскочили на оседланных и взнузданных лошадей, дожидавшихся их наготове возле утеса, и исчезли, оставив другим бандитам заботу осмотреть карманы и дорожную сумку молодого графа, что они и исполнили с большим старанием.
Что же касается раненого, то он притворился мертвым, а так как было естественно предположить, что слуга менее, чем господин, обременен деньгами, то бандиты обыскали его наспех, наверняка удовлетворенные тем, что они нашли у графа. Затем, после этого короткого досмотра, стоившего ему, однако, кошелька и часов, бандиты уехали, захватив в горы трупы двух своих убитых товарищей.
Преследовать убийц не представлялось возможным, и оба графа поручили эту заботу полиции Сиракузы и Катании; в итоге убийцы остались неизвестными и безнаказанными; что же касается дона Рамиро, то его труп доставили в Катанию, и он получил там достойное его место погребения в склепе своих предков.
Это событие, каким бы ужасным оно ни было для обоих семейств, имело тем не менее, как все на свете, и хорошую, и плохую сторону: благодаря смерти дона Рамиро старшим сыном в семье становился Альбано, так что и речи не могло больше идти о его вступлении в церковное звание: отныне именно ему предстояло поддерживать честь имени и продолжать род Риццари.
И потому его отозвали в Катанию.
Мы не станем вглядываться в сердца двух молодых людей: и в самом чистом сердце имеется темный уголок, открывающий туда путь людским слабостям; увидев вновь друг друга, Костанца и Альбано почувствовали, как в этом уголке пробуждается и оживает надежда принадлежать когда-нибудь друг другу.
В самом деле, ничто не препятствовало более их союзу, поэтому такая мысль пришла в голову отцам, как она пришла в голову детям, однако свадьба была назначена на конец глубокого траура, то есть по истечении года.
В это самое время кавалер Бруни, узнав, что Костанца после смерти дона Рамиро вновь стала свободной, возобновил свое предложение. К несчастью, как и в первый раз, он приехал слишком поздно, поскольку, к великому удовольствию двух влюбленных, были уже приняты иные обязательства, и граф делла Брука ответил кавалеру Бруни, что младший сын графа Риццари, став теперь старшим сыном в семье, наследовал от него не только титул и состояние, но и союз, с давних пор намечавшийся между двумя семействами.
Как и в первый раз, кавалер Бруни удалился, не сказав ни единого слова, так что те, кто знал его характер, никак не могли понять подобной сдержанности.
Минули дни и месяцы, весьма отличные для двух молодых людей от дней и месяцев предыдущего года: на 12 сентября была назначена дата окончания траура, и 15-го молодые люди должны были сочетаться браком.
И вот, наконец, наступил этот благословенный день, который, как они полагали в своем нетерпении, никогда не наступит.
Церемония происходила в часовне замка делла Брука. На празднество была приглашена вся окрестная знать; в одиннадцать часов утра молодые люди сочетались браком. Свою судьбу Костанца и Альбано не променяли бы ни на что на свете.
После мессы все разошлись по обширным садам замка, пока колокол не возвестил час обеда. Трапеза была грандиозной: восемьдесят персон собрались за одним столом.
Двери обеденного зала с одной стороны выходили в великолепно иллюминированный сад, а с другой — в просторную гостиную, где все было приготовлено для бала; по другую сторону гостиной находилась свадебная спальня, которую должны были занимать новобрачные.
Бал начался с особым неистовством, отличающим сицилийцев; у них все чувства доходят до крайности: то, что для других народов всего лишь удовольствие, у них — страсть; новобрачные подавали в этом пример, и каждый, казалось, радовался их счастью.
В полночь в гостиную вошли две маски в нарядах сицилийских крестьян; в руках они несли манекен в длинном черном одеянии, похожий на мужчину. Этот манекен, как и они, был в маске, а на груди у него серебром было вышито слово tristizia; на мягком сицилийском наречии, превосходящем по нежной бархатистости итальянский язык, это слово означает «печаль».
Маски вошли медленным шагом и, положив манекен на оттоманку, принялись стенать вокруг него, как это принято делать возле усопших перед их погребением. С этой минуты замысел стал очевиден: после года скорби, в которой пребывали оба семейства, для них открывалось радостное будущее, и маски намекали на эту минувшую скорбь и это будущее, предавая печаль земле. И хотя, наверное, можно было бы выбрать какую-нибудь иную аллегорию, лучшего вкуса, чем эта, хозяин дома тем не менее со всей любезностью принял вновь прибывших; танцы тут же прекратились, все собрались вокруг них, чтобы ничего не упустить из мрачного и в то же время комичного зрелища, которым они столь неожиданно пришли развлечь общество.
И тогда маски, став предметом всеобщего внимания, начали выразительную пантомиму, соединяя стенания с танцами. Время от времени они прерывали свои па, чтобы приблизиться к манекену Печали и, встряхивая его, попытаться разбудить, однако, видя, что ничто не может вывести его из состояния оцепенения, продолжали свой танец, который с каждой минутой становился все более мрачным и унылым. Его фигуры были незнакомыми, ритм — медленным, кружения — длительными, и все сопровождалось печальным, однозвучным пением, постепенно наполнявшим сердца присутствующих тайным страхом, который в конце концов охватил весь зал и стал всеобщим.