Им трудно было понять друг друга. Молодым казалось, что Понский — бесчувственный, сухой человек. Ему же на самом деле просто шел пятьдесят девятый год, временами чертовски болела печень, и не хотелось выходить на пенсию со свежим выговором. А то, что, будучи юношей, он сам десятки раз смело барахтался в пороге, и на плотах и в лодке, — это у него как-то уже изгладилось из памяти. И если что и осталось — так только тоненькая, самоуверенная мысль: «Но ведь это был я!»
Каждый раз после такого разговора с директором у Рума с Полозовым на катере начинался свой разговор. И тем яростнее и продолжительнее, чем длиннее и спокойней был рейс.
— Давай определим цель жизни! — кричал Василий Рум, натягивая за ухо прядь жестких белокурых волос — Давай разберемся сперва вообще, что это такое — цель жизни?
— Разбираться тут нечего! — возбужденно отзывался и Полоаов. — Цель жизни… Быть человеком! Вот и все. Чего еще больше?
— Ты мне вопросы не задавай. Ты отвечай на мои вопросы. Какая цель в жизни у Андрея Федоровича Понского? Собственное спокойствие, да? Только? Коммунизм он может построить? Или хотя бы искусственный спутник Земли? — бушевал Рум.
— Ничего он не построит, — вторил Полозов. — Разве только курятник у себя на огороде за казенный счет!
Истратив основной жар души на выяснение строительных способностей Понского, они более спокойно начинали последовательное обсуждение проблем международных, хозяйственно-производственных и, наконец, глубоко личных.
Ведущим и в этих спорах оставался Василий Рум. По праву капитана и первого штурмана он прокладывал курс, определял, когда подходила пора поворачивать руль на новую тему разговора. Он задавал вопросы Полозову. И тот обязан был на них отвечать.
— Ты скажи мне, — говорил Рум, начиная обсуждение международных проблем, — ты скажи мне, и чего все-таки эти чертовы капиталисты не хотят всеобщего разоружения? В одной Америке каждый год по пятьдесят миллиардов долларов на вооружение тратят. А населения там сто восемьдесят миллионов человек. Значит, по скольку долларов будет на брата?
Полозов подсчитывал в уме.
— Ну примерно по двести восемьдесят.
— Так это же всех поголовно американцев круглый год досыта хлебом и мясом можно кормить за эти деньги! И все это в дым, на воздух! Идиотство это или не идиотство?
В числе проблем производственных главное место, пожалуй, всегда занимал порог Орон. Во время молевого сплава на его «залавках» то и дело образовывались дикие заторы — кострами громоздящиеся сотни бревен. А когда сгон моля заканчивался и для катеров открывалось вроде бы совершенно спокойное плавание по реке, Орон все равно заставлял быть начеку — в его запутанных ходах даже наиопытнейшему рулевому было недолго посадить свое судно на камни.
— Почему бы его за зиму не взорвать? Кому он нужен? Ты можешь это сказать, Николай Полозов?
— Понский говорил: денег нет.
— «Денег нет»! Я вижу, ты любишь Понского. Ты сам такой! Вырастет у тебя живот еще сантиметра на четыре, ты не только Орон взрывать не захочешь, ты и на катере плыть туда не попросишься.
— Я не попрошусь?! Ну… А Орона мне вообще-то жаль, если взорвать его. Подумай сам: красота какая! И плавать через порог — борьба! Тебе самому разве не интересно?
— Вопросы ты мне не задавай. Я говорю о том, что полезно.
— Нет! А все-таки как быть с красотой? Красота борьбы!
— Человеку не найти с чем бороться? Поважнее твоего Орона? Да ты ему, человеку, дай тысячу лет жизни — и все одно: тысячу лет он будет в борьбе. В полезной борьбе, Николай Полозов! А красота? Красота…
После этого Василия Рума тянуло уже в лирику.
— Ты черствый, сухой. Понимаешь? — теперь очень тихо и как-то проникновенно говорил он Полозову. — Ты видишь все в лоб, в упор. Слова у тебя громкие. А нежность в душе, такое, что тонкой-тонкой струной поет, звенит, — это есть у тебя? И тугой, витой струной — суровость. Справедливая суровость. Это поет? Звенит?
— У меня-то есть! У меня все время поет и звенит, — обиженно отзывался Полозов. — А у тебя, знаешь, звенеть начало, кажется, только с тех пор, как радистка новая к нам приехала.
В этом была известная правда, которую и Василий Рум и Николай Полозов старались замалчивать. Они же делали вид, что женские имена их ни капельки не интересуют! А новой радисткой Кларой, приехавшей вовсе недавно, если честно сказать, они как-то сразу заинтересовались. Но все-таки еще не настолько, чтобы и ей сделаться героиней нашей повести.
Но когда разговор принимал такой поворот — завершался он очень быстро. Полозов или сам спускался в «машинное отделение», или туда его немедленно отправлял Рум.
Вот так и плавали наши друзья, если рассказывать об этом с усмешкой.
А если продолжить рассказ уже без усмешки…
…Навстречу катеру ползут заросшие непроходимыми лесами берега. Весело журчит вода, дробясь об острый нос «Электрона». Плывет мелкий коряжник, темная от времени щепа. Иногда проносятся сбоку и громадные выворотни, покачивая рогатыми корнями.
Справа остается длинный узкий остров. Его отлогое ухвостье все залито водой. Тонкие тальнички трясутся под напором сходящихся на клин боковых струй. Иссеченные, исковерканные весенними ледоходами тополя, словно бы испугавшись нового половодья, подняли ветви вверх. Тянутся к небу крупными, узловатыми сучьями.
— Идет на подъем Сургут, — пошевеливая спицы рулевого колеса, вслух рассуждает Рум. — Тяжело будет нам через порог пробиваться. Орон в большую воду злой.
— Ну, скорость течения больше, зато опасные камни глубже скрыты под водой, — замечает Полозов. Он сидит рядом с Румом на залощенной от времени скамейке. — Сами напросились в верхнее плесо. Пройдем!
— А я разве говорю: «не пройдем»? Я говорю: «тяжело будет». Слушать надо! Мотор не зачихает у тебя, когда втянемся Орону в самое горло?
— Мотор у меня не зачихает, — говорит Полозов. — Тебя бы вот только на камни не занесло.
Василий Рум режет Полозова насмешливым взглядом. Понятно: катер на камни не сядет никогда, а мотор зачихать действительно может. И Полозов, поерзав на скамейке, спускается к машине. Она ему кажется на этот раз почему-то невероятно грязной. На тонких трубочках висит лохматая пыль, жирно блестят на полу масляные пятна. Полозов берет комок пакли и начинает обтирать горячие бока мотора.
— Врет Васька! Машина сегодня работает на совесть, — шепчет он, этой же паклей смахивая крупные капли пота со лба. — Свеча одна только того… И чего этому Понскому жаль подписать требование! Хотя бы штуки на две, в запас.
Он говорит это, а сам знает: в эти дни на складе действительно нет ни единой свечи. Понский разрешил взять взаймы свечи с «Фурии», но «Фурию» Полозов проморгал — она убежала куда-то вниз.
А винт за кормой ворчит себе ровненько, ласково, как спящий в тепле кот. И Полозов постепенно светлеет: «Класс!»
В открытый иллюминатор ему видно, как поодаль от катера тонкими змейками исчерчена стремительно несущаяся мимо гладь реки, а чуточку поближе — вода закручивается глубокими воронками. И в них огнисто вспыхивают на солнце кварцевые песчинки, плоские блестки слюды.
Время близится к вечеру. С левого берега от леса ложится на реку зазубренная тень. Такая острая, что кажется, коснись нечаянно рукой — можно об нее уколоться. И Полозову хочется сделать это. Но Рум почему-то уводит катер все дальше от левого берега. А-а, понятно. За поворотом уже откроется Орон. Его нужно брать только через узкий ход, виляя зигзагами среди бесчисленных камней, залегших островками у правого берега. Там все же течение малость потише.
— Эй, Николай! Гляди: что это? — встревоженно доносится сверху, из рулевой рубки.
Нарочито не спеша Полозов поднимается по ступенькам. Трет промасленной паклей ладони. Вглядывается. Действительно, что это?
Срединой Сургута, в самой сильной его струе, покачиваясь, плывет разбитый салик. Белея, топорщатся над водой полопавшиеся березовые вицы, которыми был связан маленький плот. Теперь бревешки распустились веером, едва держатся на одной «ромжине» — поперечном креплении. А впереди разбитого салика тихо кружится на воде какой-то черный предмет.
— Давай, давай туда, — сразу теряя спокойствие, машет Руму Полозов левой рукой, а правую прикладывает к глазам, как козырек: солнце слепит. — Понимаешь, кажется, человек…