В кабинете капитана не чувствовалось ничего предосудительного. На плетеном кресле у черного письменного стола лежала добропорядочная кожаная подушка. В углу виднелся накрепко запертый, без единой щели, несгораемый шкаф. Наступало лето. В раскрытое окно вливалось пение какой-то пичужки. Все кругом выглядело в высшей степени чинно. Папки распространяли внушающий доверие запах старой бумаги.
— Скажи, пожалуйста, мне это не показалось, что, когда я сюда входил, от тебя вышла эта шкуреха Мелани? — спросил Лагит.
— Да, — произнес Бюрль, пожав плечами. — Она опять приходила меня изводить, чтобы я ей дал двести франков... Но не то что двухсот франков, десяти су — и то я ей не дам...
— Вот как! — подхватил майор, желая выведать правду. — А мне говорили, что ты опять к ней ходишь.
— Я? Вот уж нет! Хватит с меня таких бабищ!
Лагит ушел в большом недоумении. На что в конце концов мог Бюрль ухлопать эти пятьсот сорок франков? Неужели этого мерзавца, кроме женщин, тянет еще к картам и вину? И Лагит решил в тот же самый вечер неожиданно нагрянуть к Бюрлю. Быть может, заставив его разговориться или порасспросив мать, он наконец разузнает, в чем дело. Но днем у него отчаянно разболелась нога. Вот уже несколько времени, как она донимала его, и чтобы меньше хромать, он вынужден был пользоваться палкой. Палка приводила его в отчаяние, и он с бессильной злобой говорил себе, что теперь-то он попал в настоящие инвалиды. Однако вечером, сделав над собой усилие, он поднялся с кресла и, опираясь на палку, в темноте поплелся на улицу Реколе. Когда он туда добрался, было ровно девять часов вечера. Входная дверь внизу была полуоткрыта. Остановившись, чтобы перевести дух, на площадке третьего этажа, он с удивлением услышал доносившиеся сверху голоса. Ему показалось, что он узнает голос Бюрля. Из любопытства он поднялся выше. В глубине коридора сквозь неплотно притворенную дверь пробивалась полоска света. Но при звуке его шагов дверь захлопнулась, и он оказался в полной темноте.
«Что за вздор! — подумал он. — Наверное, какая-нибудь служанка ложится спать».
Все же, тихонько пробравшись поближе, он приложил ухо к двери. Разговаривали двое. То были бесстыжий Бюрль и уродина Роза.
— Ты мне обещал три франка! — сердито говорила девчонка. — Давай три франка!
— Милочка, я тебе завтра обязательно их принесу, — молящим голосом отвечал капитан. — У меня их сейчас нет... Ты ведь знаешь, я всегда держу слово.
Она, по-видимому, сидела уже раздетая на краю складной кровати, при каждом ее движении издававшей скрип. Капитан, переминаясь с ноги на ногу, стоял возле нее.
— Будь паинькой, подвинься!
— Уйдешь ли ты от меня! —своим хриплым голосом вскричала Роза. — А то я сейчас как закричу и расскажу все старухе, там, внизу... Ну что же, ты дашь мне три франка?
Она с упрямством заартачившегося животного, не желающего тронуться с места, не переставая бубнила про эти три франка.
Бюрль сердился, хныкал. Затем, чтобы ее задобрить, он достал из кармана банку варенья, которую утащил у матери из буфета. Роза завладела банкой и тотчас же принялась поедать варенье без хлеба ручкой вилки, валявшейся у нее на комоде. Оно показалось ей вкусным. Но когда капитан решил, что уже умилостивил ее, она все тем же упрямым жестом оттолкнула его прочь.
— Плевать я хотела на твое варенье!.. Выкладывай три франка, да и только!
Услышав это нахальное требование, майор поднял было палку, намереваясь разнести ею дверь. Он задыхался от ярости. Окаянная девка, будь она проклята!! Подумать только, что капитан французской армии польстился на такое!.. Сразу же забыв про все прежние проделки Бюрля, он был готов собственными руками задушить эту мерзкую тварь за ее наглость. С такой-то харей, да еще торговаться вздумала! Да это она должна была бы приплатить!.. Однако он сдержался, желая услышать, что будет дальше.