— Вот тут я с тобой соглашусь, Симон, — ответил дядя Бонне.
— Правда?
— Большой Венаск ни в чем не виноват.
— Вот и вы соглашаетесь!
— А я это всегда говорил.
— Ну, а если так, — сказал Симон, — то почему вы думаете, что господин Анри…
— Господин Анри влюблен в мадемуазель де Монбрен.
— Ну да, про это я тоже слышал.
— А старый дядя упрямился…
Симон пожал плечами:
— Если он и вправду узнал капитана, как говорят, и если бы это был господин Анри, он бы на него сразу же и донес.
— А вот и нет — наоборот.
— Не понял?..
— Господа де Монбрен — люди порядочные.
— Спорить не буду.
— Вот потому-то господин Жан ничего и не сказал. А еще из-за племянницы.
— То-то и оно, — добавил Стрелец.
— Ты молчи, — с сердцем ответил Симон. — Тебе лишь бы злое слово про господина Анри сказать.
— Не мне одному.
— А я знаю, почему.
— И что же ты знаешь?
— Потому что он не велел тебе кроликов у него таскать.
— Плевал я на его кроликов! — сердито крикнул Стрелец. — Ты бы лучше не крутил с нами, не выгораживал своего господина Анри, бандита отпетого…
— Что ты сказал?
— А рассказал бы всю правду.
— Я и рассказываю.
— Врешь ты все!
Симон вздрогнул.
— А не ты ли перевозил черных братьев в ту ночь, когда они сожгли пастора Дюфура? — продолжал Стрелец.
— А что мне было делать? — смутившись отвечал Симон.
— И с капитаном не говорил?
— Не знаю я его.
— Рассказывай! Только там был человек, который был свидетелем вашей побеседы.
— Ну да?
— Гаво, кучер дилижанса.
— Ну, если так… тогда пожалуй…
— Ты смотри, как бы тебя на этих днях в суд не вызвали. Перед судом врать не будешь, — грозно сказал Стрелец.
— Нечего мне бояться, — ответил Симон.
Он взял свой посох и сказал:
— Уж скоро три часа сидим, а мне идти отсюда порядком… Бывайте здоровы.
И пошел домой, приговаривая со вздохом:
— Ну что тут скажешь: уже все кругом знают, что капитан черных братьев — это господин Анри…
II
Как мы видели, Симон Барталэ напрасно пытался убедить других в том, чему сам не верил. Все, что он знал, все, что видел и слышал неопровержимо внушало ему мысли, которые он тщетно гнал от самого себя.
Было очевидно, что тот человек, который, стоя на пароме, произнес гортанным голосом из-под капюшона слова: "Берегись, Симон, у тебя длинный язык!", — что этот властный капитан, которого уже полгода ищут и не могут найти, был господин Анри де Венаск.
А Симон, хранивший к этому древнему имени, к этому роду почтение, переданное ему от предков — некогда подданных и слуг Венасков, — грустно шел по дороге и думал:
— Хоть бы у него хватило осторожности сюда не возвращаться!
В половине десятого вечера паромщик вернулся к своему парому и отпустил своего родственника, который его подменял.
Стремительно наступало лето; вечера уже становились жаркими, как в июне.
Луна не светила, но в ночи была та светлая прозрачность, тайну которой жаркие страны так и не передали холодному северу.
Симон не лёг спать, не заперся в доме, а сел на холмик, поднимавшийся над долиной, с которого были хорошо видны оба берега реки.
Этот неграмотный, грубый человек в душе был поэтом. Он любил уединение, тихие звездные ночи, жил почти всю жизнь один и мог бы совершенно обойтись без человеческого общества.
И вот, когда он спокойно покуривал трубочку, глядя на звезды, ему показалось, что издалека, перекрывая грохот Дюрансы по каменистому ложу, донесся какой-то странный звук.
То был не свист, не крик совы, не уханье филина, но было в нем нечто от всего этого.
Как будто кричал человек, подражая животным, чтобы обмануть других людей.
У Симона, как и у всех людей, постоянно работающих ночью, было прекрасное зрение, глаза давно привыкли к темноте. Потому он и принялся, заслышав этот непривычный звук, всматриваться за реку, на береговую дорогу, потом осматривать каждое дерево, каждый прибрежный ракитовый куст.
Вдруг ему показалось, что у реки движется человеческая тень.
Симон еще внимательнее всмотрелся и вскоре совсем убедился.
В самом деле: среди ракит бродил какой-то человек. Он-то и издавал время от времени этот необычный крик.
Симон подумал: "Должно быть, кто-то хочет переправиться. Свет у меня в доме не горит — вот он и думает, что я сплю".
Как мы помним, Симон не любил беспокоить себя ради одного-единственного пассажира.
Два су от такого человека его нисколько не прельщали.
Но этот диковинный клич, должно быть, пробудил в нем какие-то старинные воспоминания: он спустился к переезду и отвязал паром.
Человеческая тень все так же переходила от дерева к дереву, а когда появился паром, движущийся через Дюрансу, остановилась.
Симон увидел, как тот человек уселся на берегу.
Странно! Никогда еще паромщик с таким усердием не крутил свою лебедку.
Паром причалил к другому берегу.
Тогда тень подобралась, выпрямилась и метнулась вперед. Прямо на палубу парома упал человек со словами:
— Я уж боялся, что ты позабыл, как я тебя обычно кличу. Скорей, Симон, дорогой мой, перевези меня.
— Затем я здесь и нахожусь, господин барон, — ответил Симон холодно.
И он, не говоря больше ни слова, принялся раскручивать бечеву. Паром опять пошел через реку.
Пассажир стоял на палубе и с какой-то тревогой вглядывался в другой берег.
— Дюранса высоко поднялась, так ведь? — спросил он.
— Не выше обычного, — ответил Симон.
— Что-то ты, Симон, сегодня неразговорчив!
— День на день не приходится, господин барон.
Симон явно не хотел заводить разговоры с бароном Анри де Венаском. Ведь это именно он теперь возвращался домой.
Переправившись через Дюрансу, Симон хотел раскланяться с молодым человеком и оставить его на берегу.
Но Анри де Венаск сказал ему:
— Найдется у тебя стакан вина? Я умираю от жажды.
— К вашим услугам, — ответил Симон и направился к дому.
Анри пошел за ним.
Он зажег свечу, и Симон внимательно посмотрел на молодого человека.
Господин Анри исхудал, глаза у него ввалились и все лицо несло отпечаток неких долгих страданий.
К тому же над правым глазом у него был глубокий шрам, как от удара саблей или пикой.
Наконец прежний элегантный кавалер был одет как альпийский крестьянин: на нем была синяя блуза, грубая зеленая суконная куртка, а на глаза надвинут большой полосатый колпак.
Симон (его неприветливость была не от сердца — его по-прежнему влекла к молодому человеку искренняя симпатия) глядел на барона с горечью и состраданием.
— Что, очень я изменился? — спросил Анри де Венаск.
— Да и как вам не измениться, — ответил Симон.
— Много я повидал за эти полгода, — продолжал Анри. — Полтора месяца шагал я без остановок, и до тебя за это время знакомого лица не встречал.
— Так вы издалека? — спросил Симон.
— Всю Францию прошел.
— Вот как!
— Я из Вандеи, там воевал. Видишь этот шрам? Так меня на поле боя оставили, решили, что я мертвый.
— Неужели? — сказал Симон.
Он почти не показал удивления, а про себя, должно быть, думал:
— Так-так, знаю я, что ты мне расскажешь: те же сказки, что в замке Бельрош, всем плетут твоя тетушка и старик Раймон. Слыхали…
Анри не мог догадаться, что на уме у Симона. Он продолжал:
— Вот я сейчас перед тобой, а меня ведь к смерти приговорили… и мне сейчас нельзя жандармам попадаться.
— Это верно, господин Анри.
— Говорят, скоро будет общая амнистия — да и наверняка будет. Но если я попадусь раньше…
— Вам голову отрубят?
Анри негодующе вскинул голову:
— Что это! Не сошел ли ты с ума, бедный Симон?