Неожиданно Симону на ум пришло одно давнее воспоминание.
— А странно! — воскликнул он. — Может, то были и не вы, только больно на него похожи.
— На кого?
— Да один человек тут с полгода назад как-то ночью переезжал у меня на пароме.
— Ну и что? — беспечно спросил Рабурден.
— Один торговец бродячий — коробейник.
— Неплохая работа, — кивнул маляр.
— Только у него борода большая была, — продолжал Симон.
— Тогда точно не я. Я бороды никогда не носил: жарко очень.
И Рабурден зашагал дальше, руки в карманах.
Так они и пришли в Ла Бом.
Николя был там на добрых четверть часа раньше.
Молодая вдова пошла устраиваться у себя в комнате, мадам Бютен распоряжалась ужином, и весь домик, освещенный золотистыми лучами заходящего солнца, имел праздничный вид.
Симон с Рабурденом вошли в столовую, выходившую прямо в сад.
"Вот честное слово, — думал паромщик, — дал бы сейчас две монеты по сто су, чтобы здесь теперь оказался Стрелец. Я того коробейника узнаю, и он наверняка бы тоже узнал".
И Симон сел за стол, как ни в чем не бывало, но решил, что будет зорко смотреть за маляром.
Принимая такое решение, Симон повиновался какому-то упорному, неясному предчувствию. Он невольно вспоминал бедного барона Анри де Венаска, томившегося в тюрьме под гнетом ужасного обвинения.
IV
Сестру мадам Бютен звали мамзель Борель.
Почему "мамзель", если она была замужем и овдовела?
В Провансе тридцать лет тому назад "мадам" называли только дворянок и жен богатых буржуа.
А "мамзель" по-провансальски звучит "мизе".
Так ее и звали в Сен-Максимене: мизе Борель.
Сестру же ее называли: мизе Бютен.
На берегах Дюрансы этот обычай не соблюдался, к тому же Николя Бютен объявил себя капитаном дальнего плавания, а потому и жена его сподобилась титула "мадам".
Так вот: мизе Борель — хорошенькая вдовушка, бодро переносившая свое вдовство, и паромщик Симон, оба, усевшись за стол, стали с двух сторон наблюдать за Рабур-деном.
По словам, вырвавшимся у сестры, мизе Борель пришла к мысли, что счастье ее небезоблачно, и одно из этих облаков имеет вид пожилого маляра.
В Ла Боме этот человек явно был как свой.
Он сидел за столом не как работник, а как равный, как друг.
Иногда он даже имел фамильярность говорить Николя Бютену "ты".
В эти моменты мадам Бютен (ее звали Алиса) вся багровела от гнева, но муж ее не обращал на это никакого внимания, хотя и сам иногда на слова Рабурдена отвечал нервным движением или сердитым взглядом.
Мизе Борель была женщина умная. Не провели они за столом и пятнадцати минут, как она пришла к такому выводу:
"Этот человек здесь не просто так. Ни за что не поверю, что они с Николя раньше друг друга не знали. Между ними есть какая-то загадочная связь, какой-то секрет, память о каком-то темном прошлом. Сестренка моя неопытная еще, не понимает, а я неделю здесь проживу — и все узнаю".
Симон же тем временем думал про себя так:
"Хоть он и сбрил бороду, а я голову готов заложить, что это тот самый коробейник. Непонятно, однако: как это коробейник сделался маляром? А еще непонятней, почему он мне не признался, что был коробейником".
Мы уже говорили: Симона давно терзала печаль от того, что господина де Венаска арестовали у него в доме.
Как это было — мы уже рассказывали.
Когда в домик паромщика вошел коробейник, сам Симон был с Анри в верхней комнате.
Так что он коробейника тогда не видел, а тот почти сразу же вышел с бригадиром жандармов на улицу, рассказал ему, что здесь тот, кого искали жандармы, и немедленно скрылся.
Так что Симон знал коробейника по одной-единственной встрече: когда они со Стрельцом дожидались у него ночью почтовой кареты в сторону Альп.
Так что Симон был печален и часто, вспоминая Анри, думал так:
"Ведь его у меня забрали… Если с ним будет беда — я окажусь виноват…"
Теперь его беспокойный ум принялся, сам не зная, почему, все сопоставлять. Он вспомнил, что они со Стрельцом тогда ночью много говорили про черных братьев, а два дня спустя черные грешники возьми да и появись.
И Симон все глядел и глядел на Рабурдена, а тот, кажется, начинал уже из-за этого нервничать.
Николя без конца подливал гостям — но сам, как заметила его свояченица, пил очень мало.
Почему?
Да потому, что вино развязывает язык.
Рабурден говорил ему "ты", на "ты" перешел и с Симоном.
В таком свойском разговоре Симон опять сказал:
— Ну признайся, ты же был коробейником.
— Да что эта скотина тут мелет? — воскликнул Рабурден.
Мизе Борель заметила, что лицо ее зятя дернулось, как от нервного тика.
— Каким еще коробейником, Симон? — спросил он с удивленным видом.
— Уж я знаю, каким, — сказал Симон. От вина он стал упрям.
— Да что же ты знаешь?
— Вот этот человек был раньше коробейником.
Рабурден рассмеялся.
— И будь здесь сейчас Стрелец, он бы его тоже узнал.
— Какой такой стрелец?
— Человек один из Кадараша, кличка у него такая. Он тогда с нами всю ночь проговорил. Мы еще говорили про черных братьев.
Николя рассмеялся. Жена ничего странного в этом смехе не нашла, а вот свояченице он показался немного деланным.
— Ох ты, — воскликнул он, — тут еще и черные грешники!
— А что? — возразил Симон. — Они недавно много шума наделали.
— Больше не наделают, — сказал Рабурден.
— Откуда нам знать?
— Так их всех убили.
— И это кто еще знает…
— И капитана у них не осталось.
Симон вздрогнул.
— А ведь и правда, — равнодушно сказал Николя Бютен. — Ведь посадили, кажется, капитана?
— Кого-кого? — не поняла мизе Борель.
— Капитана черных братьев.
— Ну да… — сказал Рабурден. — Дворянина одного… с той стороны Дюрансы…
— Его самого.
— Как бишь его зовут-то?
— Господин де Венаск, — сказал Симон. — Только это еще доказать надо.
— Что доказать?
— Что он и есть капитан.
— Черных братьев?
— Черных братьев. Не доказано это.
Николя Бютен расхохотался.
— Я эти дела не шибко хорошо знаю, — сказал он, — меня же тут не было, когда все это случилось, но одно я знаю наверняка.
— Что ты знаешь?
— Что просто так человека в тюрьму не сажают.
Симон покачал головой:
— Ну, посмотрим, посмотрим…
— Да что вы все об этом разбойнике? — спросил Рабурден. — Невеселый у вас пошел разговор.
— Это не я, — откликнулся Николя Бютен. — Это все Симон.
— Ну, вы уж извините, — сказал паромщик. — Что ж, ужин мы доели, да и пора уже мне идти.
Тут как раз большие часы в ореховом футляре, стоявшие в углу, пробили восемь, и Симон подумал:
"Уж не знаю, чего от меня хочет старый жук-советник, а надо к нему зайти, раз уж обещал… Отсюда до Ла Пулардьер ходу с четверть часа, не больше".
И Симон встал из-за стола.
Ни хозяин дома, ни Рабурден, ни женщины удерживать его не стали.
От его слов про черных братьев повисла неловкая пауза, как говорят в театре.
Симон был не пьян, но чуть-чуть подшофе; уходя, он хлопнул Рабурдена по плечу и сказал:
— Об заклад бьюсь: когда-нибудь ты признаешься, что был коробейником.
И ушел.
После его ухода разговор не клеился.
Госпожа Бютен сидела грустная, сестра ее, должно быть, очень устала.
Рабурден не говорил ни слова, а Николя стал мрачен и задумчив.
— Ладно, зятек, — сказала вдовушка, — покурите тут, выпейте кофе, а я уж пойду. Посмотрю, спит ли мой мальчик.
Алиса Бютен встала из-за стола и пошла следом за ней.
Рабурден и Николя Бютен остались наедине.
И смотрели они друг на друга не как веселые собутыльники, а как люди, которым предстоит подвести баланс в каком-то запутанном счете.
V