Обречённый искать все силы духа в себе самом, чубатый творил спасительный для себя образ в одиночку; ну что ж, ничто так не возвышает душу, как способность к одиночеству.
…Известно, что уже года через два-три все почувствовали, что отвращение ко лжи стало высокой страстью Игоря Ивановича, именно этот порок он начал считать самым гнусным и непростительным. Видимо, чувствуя, как туго приходится правде в этой жизни, и не забывая о своей вине перед нею, он наделил Игоря Ивановича неколебимой верностью новой присяге и неуклонно следовал ей, только дело ему приходилось иметь с правдой маленькой, и сердце, готовое служить чести, работало, можно сказать, на холостом ходу.
Замечание Игоря Ивановича насчет «хорош морозец» не осталось незамеченным и послужило началом новой волне беседы в очереди.
— Трусы не забыла? — поинтересовался ничем не примечательный дядечка, оглядывавший всё время снег, дома и дорогу с таким видом, будто ожидал увидеть что-нибудь смешное; спрошено было с таким простодушием, что заподозрить человека в двусмысленности было бы бестактно.
— Оде-ела,— равнодушно протянула женщина у крыльца, давая понять, что против мороза все ухищрения человеческие — мера лишь относительная.
— А то, гляди, опять дверка к духовке примёрзнет! — И победно повёл взглядом.
В очереди деликатно заулыбались.
— Ишь, всё знает! — похвалила женщина с тремя бутылками.
— Нет такого человека, чтобы всё знал, — с достоинством подлинной скромности сказал дядечка.
— Морозик-то давит!
— Двадцать два, передавали, а ночью и все тридцать будут.
— В финскую и сорок и пятьдесят четыре было.
— Не было пятьдесят четыре.
— Было. На заливе было. Лично я участвовал. Мы как раз танки на Куоккалу переправляли, так потом половину в госпиталь — у кого нос, у кого пальцы, у кого ухо, а больше всего ноги…
— Анна Прокофьевна идёт!
К очереди приближалась женщина в валенках и драном белом халате вроде маскировочного с желтыми застиранными пятнами. Халат, как и полагается, был надет поверх ватника, а ватник, пожалуй, и поверх пальто, что придавало фигуре монументальность и внушало определенный авторитет.
— Ты последний? — спросила Анна Прокофьевна. — Скажи, чтобы больше не занимали. У меня денег нет, может, ещё и на тебя не хватит.
Первая половина очереди тут же про себя отметила счастливый поворот фортуны в их сторону.
— Банки не принимаю, — подходя к крыльцу, бросила Анна Прокофьевна не так чтобы пожилому обладателю двух больших сумок, из которых торчали сверкавшие хрустальной чистотой банки.
— А где?
— Где хочешь, там и сдавай, — твёрдо сказала Анна Прокофьевна, открывая дверь.
Пострадавшего хотели было утешить, предлагая разные адреса, где, кажется, принимают или принимали раньше.
— Это ничего, у меня под банками еще и бутылки есть! — весело крикнул устоявший под ударом судьбы человек.
Навряд ли кто-нибудь в очереди не пережил тёплую радость удачи. Пострадавший — потому, что у него и бутылки были, а остальные оттого, что успели занять очередь до строгого предупреждения больше не занимать. И невелико, кажется, право сдать посуду и получить свои двенадцать или девять копеек, а стоит лишить кого-нибудь этого всё-таки права или осложнить его осуществление, как тут же к радостному вкушению жизни примешается привкус горечи и досады. Только пресквернейшим образом устроен человек: радость его от ловко сданной посуды, как и многие другие радости, скоропреходяща, не запечатлевается, не освещает другой раз даже час жизни, а вот трудности и тяготы повседневности способны отравить целый день. И вот эта непрестанная игра с судьбой втёмную порождает в одних азарт, в других — восхищения достойную предприимчивость, в третьих — тупую покорность и глухую, невысказанную озлобленность.
Разбирая, считая и расставляя бутылки, Анна Прокофьевна не замолкала ни на минуту, продолжая речь, начало которой слышал первый в очереди, а конец, очевидно, предназначался для тех, кто подойдет после возобновления Анной Прокофьевной её золотого запаса, который сейчас, как она искренне призналась, был на исходе.
— Витька из школы пришел, из класса выгнали. Говорит, больше не пустят, пока мать не придёт. Ну как тут быть?
Деньги — бряк, и — следующий.
— Вы бы не пошли? Надо идти. Всё-таки о ребенке дело… Венгерская, не берём… Хочешь не хочешь, а пойдёшь…