- Это что за штука? - спросил Григорий паренька, соскочившего с платформы.
- Конструкция это, - сказал паренек солидным басом. - А ты, видать, новенький? - Григорий кивнул, и паренек снова заинтересовался: - Куда тебя? Ну-ка покажи, - и он бесцеремонно потянул к себе бумажку, которую Григорий все еще держал в руке. - Так это к нам тебя.
Григорий отобрал бумажку. Огляделся. Бросалось в глаза, что здесь, на стапеле, почти все на колесах - и корабельный корпус, и платформы, и этот огромный кран. Потом его внимание снова привлекла "конструкция", которую разгружали сейчас. По привычке попытался тут же зарифмовать это слово. "Конструкция-обструкция... Чепуха. Конструкция-инструкция... Лучше. Подали конструкцию точно по инструкции... Белиберда, сапоги всмятку".
Подъемом этой плохо рифмующейся конструкции руководил стоящий на краю палубы здоровяк - широкоплечий, в брезентовых брюках и такой же куртке, наброшенной на голые плечи. Из-под куртки выпирала загорелая до черноты волосатая грудь. На голове - защитный шлем. Здоровяк стоял на крепких, широко расставленных ногах и жестом отдавал распоряжение сердитой крановщице.
Конструкция двигалась, чуть покачиваясь. Сначала потихоньку. Потом быстрее. Шла она одновременно вверх и приближалась к борту корабля.
Второй такелажник соскочил с платформы, остановился рядом, закурил. Он тоже внимательно следил за подъемом.
- Сколько она тянет? - спросил Григорий.
- Кто "она"?
- Эта железяка.
- На кой ляд тебе, - покосился на него такелажник.
- Из газеты я.
Рабочий посмотрел на него недоверчиво.
- Из какой газеты?
- Областной. Внештатный журналист я. Интересуюсь вот этим всем. - Он сделал неопределенный жест.
- Интересуешься, значит? Ладно, интересуйся. Только это не "железяка", а секция. А тянет она сто тонн.
Григорий извлек из кармана блокнот, выдернул из-под его корешка самописку и сделал короткую запись. Потом его вниманием завладел богатырь, тот, наверху. Легкими движениями рук он "брал на себя" эту секцию. Конструкция поднималась все выше и выше. Рычал, надрываясь в натуге, кран. Дрожал от напряжения. Казалось, его изогнутая, чем-то похожая на жирафью шея вот-вот хрустнет, сломится от непомерной тяжести - и стотонная конструкция рухнет, ломая все вокруг: эстакаду, этот крохотный паровозик, платформы... Было странно, что паровозик этот не убирается подальше от нависшей над ним многотонной опасности. Стоит чудак и пыхтит, отдуваясь с облегчением, даже будто радуется, что избавился наконец от такой тяжести. Машинист высунулся из окошка и тоже смотрит, как идет в небо огромная секция.
А кран то гудел, то затихал на короткое время, подчиняясь едва заметному, но выразительному движению руки богатыря, то вдруг снова принимался натужно выть. Толстые тросы при этом вздрагивали, как живые.
- А этот сюда направлен. Такелажником, - услышал Григорий рядом с собой уже знакомый голос паренька. - Может, в нашу бригаду его определят, а, дядь Федь?
- Из газеты он.
- Так у него направление в наш цех. Разнорабочим.
- Правду он говорит? - сурово спросил старший.
- Правду, - спокойно сказал Таранец, вынул из кармана направление, протянул пожилому.
Тот внимательно посмотрел, поднял глаза и спросил строго:
- Что ж ты голову морочишь?
Григорий сунул руку в брючный карман, вынул газету, протянул такелажнику и произнес, не глядя на него:
- На последней странице. Стихи. Мои. Таранец моя фамилия. Григорий Таранец...
Пренебрежительный тон юноши, пахнущая свежей краской газета и колонки стихов, обрамляющих фотографию с изображением знакомого кусочка берега Вербовой, видимо, убедили такелажника. Он сравнил фамилию на бумажке с той, что была отпечатана жирным шрифтом над подборкой стихов, убедился в полной идентичности и сунул газету под нос изумленному напарнику. Посмотри, мол.
- Чего же он - к нам?
- Значит, газете так нужно, - пробасил старший, добрея. - Максим Горький, если б его на такой завод послали, рехнулся бы от счастья, а ты...
- Это кто на палубе, там? - поинтересовался Таранец, указывая пальцем на богатыря.
- Скиба это. Василий Платонович. Лучший бригадир судосборщиков на стапеле. А только про него уже писали. И не раз.
Конструкция повисла над палубой и, повинуясь руке бригадира, стала опускаться, пока наконец не села на свое место.
- Зачем же ты к нам идешь? - поинтересовался рабочий, на которого подъем этой махины не производил никакого впечатления.
- Знаете, что такое жизнь, дядь Федь?
- Жизнь - это проще пареной репы, - ответил рабочий, несколько шокированный этим "дядь Федь". - Жизнь - это, браток, борьба. И в песне так поется. Вот смерть - это посложнее и непонятней, а жизнь - проще пареной репы.
- Вот я пришел сюда, чтобы этому делу научиться. Для вас это просто, а для меня - сложнее сложного. Потрусь здесь около вас - глядишь, а для меня все проще пареной репы станет...
- Это где же ты задумал тереться? Среди нас, такелажников?
- Нет, я к вам не пойду. Я к нему пойду: к этому Василию Платоновичу.
- Так бумажка у тебя, браток, не туда, а к нам, такелажникам.
- Бумажка - что? Бумажку и переделать можно.
- Судосборщик, сынок, - перешел уже вовсе на покровительственный тон бригадир, - специальность посложней нашей. Там нужно и в чертежах разбираться, и резаком орудовать, электросварку постичь. И силушка нужна, потому иной раз и кувалдой наподдать приходится.
- Справлюсь. Я, дядь Федь, из тех, которые, если захотят...
- Хвастун ты, вот кто, - рассердился на это и впрямь весьма пренебрежительное "дядь Федь" пожилой такелажник и вдруг напустился на своего помощника: - Какого черта глазеешь тут? Давай подбирай тросы. Не слышишь, как машинист орет.
Машинист и в самом деле орал, стараясь перекрыть окружающий гул короткими гудками своего паровичка. Григорий еще раз посмотрел на конструкцию, которая теперь отсюда, снизу, казалась не такой уж большой, встретился взглядом с крановщицей, помахал ей рукой и зашагал обратно в отдел кадров.
Ему удалось получить направление на стапель, учеником судосборщиков. Не к Скибе, правда, но все равно в судосборщики.
Когда он, уже с новым направлением, возвращался к стапелю, из тучи, что нависла над заводом, хлынул дождь. Теплый. Ласковый. Потом тут же выглянуло солнце. Дождевые капли заискрились, заиграли всеми цветами радуги.
- Сотни тысяч капель падают на стапель и на кран портальный, девушке в лицо, - бормотал Григорий, с удовольствием ощущая, как холодит плечи сразу взмокшая рубаха.
"И придет же такое в голову: "И на кран портальный, девушке в лицо". С чего бы ей таращиться в небо? А если и полюбопытствует, если задерет... Сотни тысяч капель на ее курносую мордочку... Не слишком ли много?" Но первые две строчки нравились. И потому стало радостно. А может быть, настроение стало таким оттого, что в кармане лежало направление в ученики-судосборщики?
- Сотни тысяч капель падают на стапель, - продолжал он декламировать, утешая себя тем, что другие строчки этой неудачной строфы придут немного позже, когда он оглядится здесь. Строчки и впрямь пришли. Только совсем другие. А "сотни тысяч капель", падающих на стапель, так и не увидели света... Таранец и вовсе позабыл о них. В бригаду Скибы ему все же удалось попасть. И скоро.
...Да, вокруг было все так, как и в первый день его работы на заводе. Только настроение было плохое. "Лучше бы он матюганом меня, чем так, молча", - подумал Григорий о Скибе.
С прихваткой у него ладилось, но работал молча, не шутил, как обычно, хмурился. Ко всему еще огромный синяк под правым глазом, который кто-то успел ему присветить вчера ночью в парке, привлекал всеобщее внимание, вызывая шутки, на которые почти все скибовцы были большие мастера.