- Меняет, если надо. И напрасно вы с такой злостью о нем: ведь сами понимаете, что неправы. Согласитесь, Назар Фомич, нельзя на завод, да еще на такую работу, как у вас, в тяжелом похмелье являться.
- Что правда, то правда, - вздохнул Каретников.
- А если правда, значит, и на работу завтра. Однако мне еще и о другом с вами поговорить нужно.
- О моем пьянстве? Так мы об этом уже не раз говорили. - Он замолк. Угрюмо глядел в стакан, помешивая ложечкой. Стекло тихо позванивало.
Багрий понимал, что, если и дальше так пойдет, разговора, на который он рассчитывал, не получится. С этим человеком надо как-то иначе.
- Поймите, Назар Фомич, - начал он мягко, с трудом подбирая нужные слова. - Я не только сосед вам, я ведь еще и старый лекарь, много повидавший на своем веку. Есть люди, которые безо всякой причины пьют. Сдуру. А у вас причина. И, чует мое сердце, уважительная. Знать бы ее, и помочь можно. Каретников отрицательно покачал головой. Багрий тут же предупредил готовое вырваться возражение: - Можно, - твердо сказал он. - Нужно только знать, что вас гнетет. Многие вокруг вас уже и возмущаться устали. А мне вот искренне жаль вас. По-человечески жаль. Будто не с вами беда, а с родным сыном. И ребят ваших жаль - хорошие у вас ребята. И Сашу жалко. До боли в сердце. Вы вот на нее с руганью да с ножом, а она ведь любит вас. И вообще - она славная, добрая женщина. Все ее любят - и тут, и на заводе...
Багрий говорил неторопливо, тихим голосом. Теперь нужные слова приходили уже сами собой. И от этих слов, и от проникновенного голоса Багрия что-то дрогнуло в душе Каретникова. Никто никогда с ним так не говорил. Ругали, корили памятью отца, попрекали слезами жены и детей, но чтобы вот так...
Багрий вспомнил встречу с Будаловым, свои раздумья после этой встречи и рассказал Каретникову о том убийстве, когда отец, в пьяном дурмане, зарезал жену и детей, а сам повесился. Каретников слушал уже не просто внимательно, а сосредоточенно. Когда же услышал о детских следах на полу, лицо его болезненно исказилось. Он скрипнул зубами, ударил кулаком по столу и глухо произнес:
- А ведь он, этот полицай, и меня на то же самое подбивает, подлюга. "Нельзя тебе детей, Назарка, - говорил. - След на земле оставлять нельзя".
- Какой полицай? - спросил Багрий.
Каретникову уже давно хотелось рассказать кому-нибудь все, что таилось в душе, чем тяготился. Кому же и не рассказать, если не этому старому доктору, который сумел заглянуть ему в душу, понять его муку. И Каретников начал свой рассказ. Багрий слушал затаив дыхание. "Вот оно - еще одно эхо войны", - думал он. Чем дальше шел рассказ, тем с большим волнением слушал Багрий.
- Всю жизнь изуродовал мне этот Крысюк - прихвостень фашистский.
- Как вы сказали?.. Это фамилия полицая - Крысюк?..
- Его.
Багрий несколько секунд молчал, ошеломленный.
- Послушай, Назар Фомич, - наконец овладел он собой. - Я ведь знаю эту историю. Это не вы. Это Крысюк выдал мальчишек с Крамольного острова. Мне Сергей Романович рассказал. Он пишет книгу об этих мальчишках, знакомился в архиве со всеми материалами. Ведь там, в архиве, сохранились и донос Крысюка и протоколы допросов. Никого вы не предавали. Наоборот, вы с ними заодно работали, таскали им взрывчатку, а они уже действовали. И на виселицу вы не попали случайно, скорее всего по малолетству. Сергей Романович хотел с вами поговорить, но вы наотрез отказались. Теперь-то мне понятно почему. Этот Крысюк много бед натворил. Он и дочку Бунчужного загубил. У меня только третьего дня с Валентиной Лукиничной по этому поводу разговор был.
Каретников несколько секунд сидел молча, ошарашенный. Багрий тоже молчал.
- Ну, попался бы он мне теперь, этот Крысюк! - сжал кулаки Каретников. - Я бы из него душу вынул!
- Нет его, Назар Фомич. Еще в сорок пятом поймали, судили и расстреляли. Он давно сгнил, полицай этот. А видения ваши - от алкоголя. И нужно бросать его. Пока не поздно - бросать. Если трудно, я помогу. В больницу определим.
- На кой ляд мне теперь больница?! Да я теперь...
Прошло не меньше получаса, прежде чем Назар Фомич успокоился немного. Андрей Григорьевич стал прощаться. Все еще взволнованный Каретников крепко пожал ему руку, проводил до дверей и снова крепко пожал. Когда Багрий вернулся к себе, было уже около одиннадцати. Он решил все же позвонить в больницу. Сел за стол, пододвинул телефон и стал неторопливо набирать номер своего отделения. Ответила дежурная сестра.
- Ой, Андрей Григорьевич!.. Мы вам звонили, звонили... Беда у нас... Валентина Лукинична... - Она всхлипнула. - Я трубку Галине Тарасовне передам.
Багрий слышал, как сестра передавала трубку, потом дыхание Галины.
- Что с мамой, Галочка?
- Она умерла. Она больше не могла уже. И я ввела ей три ампулы наркотала.
Багрий почувствовал внезапную сухость во рту, потом стиснуло сердце. Он переложил трубку из правой руки в левую, помассировал грудь. Превозмог волнение и сказал первое, что пришло в голову:
- Ты не сделала этого, Галина.
- Я ввела ей три ампулы наркотала.
- Когда?
- Не знаю. Пятнадцать минут назад или двадцать.
- Посмотри внимательно: может быть, это глубокий наркоз. Надо вызвать бригаду по реанимации, а до этого... Нет. Передай трубку Наде.
- Я у телефона, Андрей Григорьевич, - сказала сестра.
- Слушай, Наденька, ты в отделении самая старшая сейчас. Надо немедленно... - Он стал перечислять, что нужно сделать, потом попросил прислать машину.
- Машина ушла за Вадимом Петровичем. Как только вернется...
- Ладно. Не нужно машины, - он положил трубку. Бегом спустился по лестнице.
Первое же такси хоть и было занято, но остановилось, когда он поднял руку. Шофер оказался знакомым. Багрий сказал, что ему надо срочно в больницу. Пассажиры - два парня и рыжая девица с каким-то диким начесом стали было протестовать. Но шофер повысил на них голос:
- Вам в ресторан, а там человек, может быть, умирает. А ну-ка вылазь!
Пассажиры не вышли, потеснились молча.
В ординаторской было светло и тихо. Галина стояла у окна, спокойно глядя перед собой. Вадим Петрович сидел за столом, вертя на стекле три пустых ампулы.
- Ну что? - спросил Багрий.
- Экзитус леталис, - громко, даже, как показалось Багрию, слишком громко произнес Шарыгин; увидел, что Багрий часто дышит, вскочил и пододвинул стул: - Садитесь, Андрей Григорьевич, на вас лица нет.
- Что же это, друзья мои? - спросил Багрий, опускаясь на стул и глядя на тускло поблескивающие на стекле светло-коричневые ампулы.
- Три ампулы наркотала номер семнадцать, - сказал Шарыгин.
- Да замолчите вы, ради бога!.. Как же это, Галочка?
- Она больше не могла. И я - тоже. И так лучше.
"Я должен был это предвидеть, - с тоской подумал Багрий. - Ее нельзя было оставлять одну с матерью. Со вчерашнего дня ее нельзя было оставлять наедине с матерью..."
32
Тарас Игнатьевич вернулся из Благодатного поздно вечером. Позвонил в больницу. Узнал, что Галина возле матери, что Валентине Лукиничне немного лучше, чем утром, успокоился и лег спать.
Обычно он засыпал сразу, но сегодня, видимо, давала себя знать усталость. Не спалось. Он потянулся за книгой, но и читать не хотелось. Будоражили впечатления прошедшего дня. Утром он ехал, не торопясь, по асфальтовой дороге, брошенной от реки до моря серым полотном по широкой, буйно зеленеющей в этом году степи. Наконец показался дом отдыха корабелов. Он назывался, как и старое большое село, расположенное в трех километрах справа, "Благодатное". Только село от берега отделяла двухкилометровая полоса песка, а дом отдыха раскинулся у самого моря. Двести пятьдесят облицованных разноцветным пластиком коттеджей стояли несколькими рядами. Пляж, намытый тонким золотистым песком, был огражден с двух сторон бетонной дамбой. Здесь было все, что нужно для благоустроенного пляжа, - пестрые грибки, раздевалки и душевые установки. Легкая ограда их облицована керамическими плитками, собранными в украинский узор. На восточной окраине у самого берега - столовая. Просторная открытая веранда ее была сейчас пуста. Уборщица, перевалившись через барьер, вытряхивала скатерть прямо в море. Тарас Игнатьевич подъехал к столовой, поставил машину в тени развесистой акации, заглушил мотор, выбрался из машины и вдохнул полной грудью свежий морской воздух.