- Положительно, - сухо ответил Шарыгин, всем своим видом показывая нежелание продолжать разговор.
- Слыхал? - обратился к своему собеседнику коренастый. "Положительно". Да, психология - знатная штука. Даже выговаривать человеку надо с умом. Легче легкого взысканием обидеть, а между тем есть способ так это обставить, чтобы не обидеть. Наука, она, брат, до всего доходит. Некоторые выговор своему подчиненному норовят публично сделать. Чтобы побольнее. Неразумно. Себе ущерб. А я его, голубчика, в кабинет приглашаю. С глазу на глаз разговор веду. И начинаю не с укоров, а с похвалы. "Ты ж прекрасный специалист, Иван Петрович. Я же на тебя как на каменную гору. Голова у тебя светлая. И руки золотые". Тут хорошо один-два случая вспомнить, когда этот Иван Петрович отличился. Похвалил ты его, потом совестить начинаешь: "Как же ты это, дорогой Иван Петрович, сплоховал? На кого угодно подумать мог бы, но чтобы ты до такого позора докатился... Себе вредишь, свой авторитет подрываешь. И меня без ножа режешь. Ты думаешь, мне легко будет с тобой расстаться? Нет, брат, нелегко". И так далее в том же духе. Усовестил ты его, огорчил, растревожил. Если так отпустишь, будет на тебя в обиде. А ты походи немного по кабинету, похмурься, повздыхай, потом опять похвали его. Да не скупись. "Верю я в тебя, Иван Петрович. Убежден, что последний это разговор у нас, такой неприятный. Верю, что поработаем мы с тобой душа в душу еще не один десяток лет, что придется мне тебя еще к награде представлять". И уйдет он от тебя без обиды. И злости у него не будет на тебя. Вот что такое психология, брат.
Романов что-то записывал в блокнот, прислушиваясь к словам коренастого. Шарыгин тоже прислушивался. Его досада на этого бритоголового стала перерастать в злость. Все, что говорил коренастый своему собутыльнику, было верно и толково, толково и разумно. "Откуда же такая злость?" - думал Шарыгин. И вдруг понял, что эта злость на самого себя, которая каким-то совершенно непонятным образом транспонируется, переносится на этого ни в чем не повинного человека. "Зачем я пришел сюда? - с тоской думал Шарыгин. Зачем я согласился подписывать эту дурацкую статью? Я же любил Галину. Разве можно так с человеком, которого любил? Это подлость и низость. Низость и предательство. Да, предательство. Я ведь и в самом деле предал их всех Галину, Сергея, Андрея Григорьевича. И нет мне оправдания. И не будет мне прощения. Никогда не будет!"
А коренастый за соседним столиком оставил в покое психологию человеческих отношений и переключился на психологию характера.
- В характере руководителя самое главное знаешь что? Не знаешь. Целенаправленность и воля - вот что. Ты скажи мне, какая у тебя цель в жизни и какими путями, как настойчиво ты к этой цели стремишься, а я тебе скажу, какой у тебя характер.
- Я так полагаю, что характер - это что-то врожденное, - промямлил молодой.
- Ошибаешься. Ошибаешься, брат. Характер можно переделывать, перевоспитывать, форм-ми-ро-вать. Да, формировать. Вот мы сейчас у доктора спросим. - Он опять повернулся к Шарыгину. - Вы простите мою бесцеремонность, доктор. Но нас, - он сделал жест в сторону своего собутыльника, - интересует, как вы смотрите на проблему формирования характера.
- Положительно, - буркнул Шарыгин.
- Ты слышишь? - обрадованно воскликнул коренастый, обращаясь к молодому. - "Положительно".
- Кто он такой? - спросил Романов.
- Не знаю. Черт бы его побрал.
Шарыгин потянулся к бутылке с коньяком, налил полный фужер и залпом выпил.
- Что с тобой? - испуганно спросил Романов.
- Мне хочется дать в морду этому типу.
- Э, да у тебя нервы шалят, мой друг.
- Мне хочется дать в морду ему, и я это сделаю.
- Какая чушь.
- Он бесит меня.
- Я его сейчас выставлю.
Романов поднялся, опять вооружился блокнотом, авторучкой и направился к соседнему столику. Подсел к коренастому, наклонился к нему, что-то сказал.
Шарыгин видел, как глаза бритоголового сначала удивленно округлились, потом презрительно сузились. Он что-то ответил Романову, кликнул официанта, бросил на стол десятку, потом еще пятерку, отмахнулся от сдачи и направился к выходу вместе со своим собутыльником.
- Чем вы его доняли? - спросил Шарыгин уже заплетающимся языком.
- Сказал, что журналист, случайно услышал их разговор и вот хотел бы познакомиться.
- А он?
- Заявил, что привык беседовать с журналистами, всегда рад встрече с ними, но давать интервью в такой обстановке не намерен. Не растерялся капитан.
Шарыгин опять потянулся к бутылке, но Романов удержал его:
- Хватит, у тебя уже перебор.
- Да не беспокойтесь вы, я еще в полком порядке, но если ты... если вы... кажется, я и в самом деле...
Он выпил боржоми, глубоко вздохнул, потом выдохнул, но это мало помогло, и он сильным напряжением воли попытался преодолеть наплывающий на него туман. Кивком головы пригласил официанта, расплатился, сунул сдачу в карман и поднялся. Уже на улице спросил:
- А нельзя так, чтобы не печатать?
- Что не печатать?
- Статью. Мою статью не печатать.
- Газета уже идет, мой друг, - сказал Романов и предложил: - Давай-ка я провожу тебя домой, ты здорово перебрал.
- Ерунда! - хмуро произнес Шарыгин. - Я всегда был сволочью, но посредственной, а сейчас... Скажи, почему человек не может плюнуть самому себе в лицо?..
- Может, - спокойно сказал Романов. - Человек все может.
41
Таня встала пораньше. Она решила приготовить к завтраку блинчики с творогом: вчера вечером приезжала Гришина мать и, как всегда, навезла продуктов. Гриша обожает блинчики с творогом.
Ее мысли все возвращались и возвращались к вчерашнему дню. Утром она узнала о смерти тети Вали, о том, что произошло в больнице. Первой мыслью было увидеть Галину, поговорить с ней, расспросить обо всем. Позвонила Гармашам. Трубку снял Сергей. Он сказал, что Галина спит, что сейчас лучше с ней ни о чем не разговаривать. Андрей Григорьевич так посоветовал. Здорова ли Галина? Андрей Григорьевич говорит, что у нее нервное потрясение очень сильное. Вот почему с ней сейчас лучше ни о чем не говорить.
Гриша ушел на работу, как всегда, к шести. У Тани сегодня с десяти часов практика - в пригородной школе. Обычно добиралась она туда троллейбусом, но сегодня решила выйти пораньше, пойти пешком. Может быть, в школе еще ничего не знают и ни о чем спрашивать не станут? Она больше всего боялась разговоров о том, что произошло в больнице.
В школе было как всегда. Только после второго урока, когда она вошла в учительскую, преподаватель математики - пожилая женщина с моложавым лицом нарушила наступившее с приходом Тани неловкое молчание, спросила:
- Скажите, Танюша, это правда, что вы с товарищем Гармашем и его женой в родстве?
- Да, - почему-то вызывающе глядя на учительницу, ответила Таня. - А что?
- Не скажете ли вы нам, что там произошло? Весь город шумит, а мы не знаем подробностей. Так не скажете ли вы нам...
- Не скажу! - резко ответила Таня и вышла из учительской.
Потом, уже на обратном пути, в троллейбусе, она услышала разговор двух женщин. Они сидели впереди. Та, что у окна, - худая, остроносая блондинка говорила своей собеседнице - миловидной, с коротко остриженными черными волосами:
- До такого додуматься. Новое лекарство, не проверенное еще, на родной матери испытывать.
- А правду говорят, что докторша это лекарство сама изобрела?
- Истинная правда. А лекарство это - и не лекарство совсем, а яд смертельный. Вот и умерла женщина.
Таня не сдержалась, наговорила им грубостей и вышла из троллейбуса. Она шла, ничего не видя, негодуя на математичку, на этих женщин в троллейбусе и на Галину, которая посмела поднять руку на родную мать.