В темноте, на жестком диване, любил он мечтать. Необыкновенное что-нибудь совершить: газовую станцию на воздух взорвет, чтобы на всю Российскую Империю прославиться, или в Испании, по саваннам, на мустангах скакать гвирляйдосом, а то клоуном в цирк поступить. Или хотя бы тем цирковым капельдинером, в кирпичнаго цвета фраке с золотым позументом, что проворно раскатывает на песчаной арене золотой ковер и весело получает пощечины.
Больше всего на свете Митрушкин уважал цирк. Только акробаты, жонглеры и статный, обрюзглый и лысый музыкальный клоун Жомпон, с лицом, измазанным мелом, в просторных с блестками штанах с улыбающимся золотым солнцем сзади, – были необыкновенными людьми в городе…
Элла Гарсиа, Элла Гарсиа…
По ночам он кусал подушку, а к утру его лицо опухало от слез. Молча со стиснутыми зубами, он любил Эллу Гарсиа.
Изо дня в день брал на райке все то же место – № 13 – даже билетеры заметили и стали его в чем то подозревать. За один всего месяц, пока была Элла Гарсиа в городе, он истратил на раек 17 рублей 38 копеек.
Он любил однажды в жизни своей. И любовью его была Элла Гарсиа, испанка, что вертелась в огненном колесе, под холщевым куполом цирка.
Как сбрасывала она бархатный плащ, выбегая на сцену, как охватывало ее мутное дрожание голубого прожектора. Облитая красным трико, легкая, гибкая с прозрачными крыльями из чернаго кружева за спиной – Элла Гарсиа, птица, любовь…
– О-ля-ля-ля! – радостно и ликующе вскрикивала она, когда ее подымал на воздух канат.
Сердце Митрушкина гулко билось, пылало. Он страшился, что и билетеры и соседи услышат громовые удары его сердца.
Огненное колесо, шумно шипя, сверкая, осыпая алые и зеленые бенгальские огни вертелось под куполом… И вот глухо рокотал барабан, и вот слышал он ея крик: тонкий, птичий: кидалась вниз – Элла Гарсиа с дрожащими крыльями.
Он готов был, чтобы топтали ему грудь, чтобы толпа раздавила его, – только бы не кидалась она каждый вечер стремглав, под смертельную дробь барабанов.
На последние семь рублей, когда уезжал цирк из города, купил Митрушкин цветов, очень странных, каких то губастых и ноздреватых, вязких, как оранжевое тесто. В магазине ему сказали, что это родадендроны и гелиотропы. От цветов у него сладко закружилась голова.
В корридорчике цирковых конюшень – темень и теплый дух навоза и конскаго пота. Он зацепил ногой о деревянное стойло и больно стукнулся лбом.
Придерживая дыханье, постучал в щелистую дверь уборной. Золотистыми нитками сквозит в щелях огонь свечи. «Вот, заговорит она по испански, а я, Господи, что же я отвечу: два слова знаю – e bone nocte, signora… или это по итальянски?».
– Войдите – недовольно позвал женский голос.
«Горничная ея», подумал он и потянул на дощатой двери крючок. В лицо дохнуло запахом пудры, коньяку, папироснаго дыма и керосина.
Элла Гарсиа, придерживая у жестких и черных волос, длинные щипцы, завивалась. Он увидал ея лицо, склоненное над закоптелой лампочкой, скуластое и напудренное, с глазами, подведенными, как черные мхи.
Она была в штопанном и грязном корсете, когда-то шафраннаго шелка. Косточки круто подпирали ей грудь. Мелькнули панталоны с углом сорочки, в виде носового не первой свежести платка. И больше он ничего не видел, зажмурился, отступил.
А из-за спины Эллы Гарсии выглянуло пьяноватое лицо стараго Жомпона. Крякая, он, затягивал у Эллы на спине шнуровку корсета. Затем над Митрушкиной головой белым облаком подняло пудру.
– Куда лезете, видите артисты убираются.
– Я, ради Бога, – я, – цветы…
Робко прижался к дверям. Он готов был скомкать, растерзать это губастое розовое тесто, этих проклятых родадендронов, от которых и колюче и мокро ладоням.
– Постой, Николаша, господин цветы принесши, а ты грубишь. – захлопала на него своими черными мхами Элла Гарсиа…
Жомпон, Жомпон, с улыбающимся золотым солнцем сзади, – всего Николаша, Элла Гарсиа говорит сиповато, понятно, по русски. Все ложь, все не так! «Бежать, бежать».
– Давайте цветочки. Когда номер кончится, очень даже рады познакомиться, а сейчас нельзя.
Он бежал в темном корридорчике конюшень. Он точно ослеп от отвращения и боли. И у самаго холщеваго выхода наткнулся с разбега на стойло: перекувырнулся головой в темень, а в воздухе болтнулись испуганныя ноги…
Так он и понял, что все обман на земле – цирк, мечты, Африка, любовь, Элла Гарсиа, кино, романы с приключениями, и гелиотропы из розового теста…
И когда в городе на телеграфных столбах и на заборах, увидал он новыя афиши, саженныя, с огромными красносиними буквами —