— Ты что — очень больная? — спросил я с холодным любопытством, свойственным моему возрасту.
— Нет, но раньше мне было очень худо. Как раз тогда он в первый раз и увидел меня — пришел с твоим отцом ко мне в больницу. Иногда он так смотрит на меня — смотрит испуганно. Точно я все еще лежу больная в той постели… Я на него за это сержусь. Не хочу я, чтоб-он за меня боялся. Он ведь может тогда что-нибудь выкинуть.
Этот разговор был для меня, пожалуй, вторым уроком по части того, что такое любовь между двумя взрослыми людьми.
Любовь — мне это стало вполне ясно — означала страх, и, наверное, именно этот страх гнал Лайзу каждое утро на улицу за газетой: она бежала покупать «Телеграф», чтобы узнать, не случилось ли самое худшее, страшное продолжение того, о чем она прочла на второй странице, однако, вернувшись в свою спокойную кухоньку, Лайза не знала, где это может быть напечатано, переворачивала все страницы, просматривала даже спортивную и финансовую хронику и уже не скрывала от меня, что со смертельной тревогой ищет, нет ли сообщения о Капитане.
Я не берусь утверждать, что все происходило именно так, как я по памяти стараюсь воссоздать, но сейчас, когда мы больше не живем вместе, мною владеет настоятельная потребность оживить этих двух людей, высветить их перед моим мысленным взором и заставить сыграть свои грустные роли как можно ближе к действительности. Я отлично сознаю, что, возможно, приплетаю к фактам вымысел, но отнюдь не из стремления исказить правду. Прежде всего я сам хочу яснее понять этих двух людей, чтобы они продолжали жить в моей памяти, как если бы на полочке у кровати стояли перед моими глазами две их фотографии, но ни одной фотографии у меня нет. Почему они так неотступно владеют моими мыслями? Ведь о Капитане я уже многие годы не имею вестей, а Лайзу, от которой я ушел по собственному желанию, я вижу лишь изредка и всегда испытываю при этом чувство вины. И не потому, что я их люблю. Просто я совершенно хладнокровно решил сделать из них героев своей книги, подчиняясь страстной тяге к писательству.
4
Прозвенел звонок, но только раз — это не мог быть Капитан.
— Пойти открыть? — спросил я. — Может, это почтальон?
— Он уже был, когда ты бегал за газетой. Не ходи. Это, возможно, кто-то из соседей.
Звонок прозвенел еще раз.
— Там же видно, что в подвале горит свет, — сказал я Лайзе.
— Вот любопытные сволочи, — сказала Лайза. — Эта Миссис Лаундс, что живет в двадцать третьем, спрашивала меня про тебя. Я на улице как раз мыла ступеньки. Я сказала, что ты мой сын и что ты жил с отцом, пока он не помер. И знаешь, что она сказала? «А почему он не в школе?» — спросила она.
Звонок прозвенел в третий раз, уже более властно.
— И что ты ей ответила? — спросил я.
— Я сказала: «Он берет частные уроки», но не думаю, чтоб она поверила.
Звонок снова прозвенел — на этот раз дважды.
— А что, если это полиция? — сказала Лайза.
— Чего им тут может быть нужно?
— Лучше пойди взгляни. Будь осторожен. Если спросят про Капитана, ты его не знаешь, никогда не видел и его тут нет.
Волнуясь, я не спеша стал подниматься по лестнице, так что звонок успел прозвенеть еще раз. Подойдя к двери, я пригнулся и заглянул в замочную скважину, но увидел лишь кусок серого пальто с карманом. Я открыл дверь — передо мной стоял мой отец.
— Сатана! — невольно вырвалось у меня.
Отец был крупный мужчина с седой бородой и отличными для его возраста зубами, хотя, возможно, это были коронки.
Он широко улыбнулся мне, сверкнув двойным рядом белоснежных зубов.
— Так можно Сатане войти? — спросил он, и я отступил, пропуская его.
— Лайза! — позвал он. — Лайза! — И поднял голову, глядя вверх.
— Она в подвале, — сообщил я ему, и он пошел вниз, осторожно ступая со ступеньки на ступеньку, потому что они были узкие, а ноги у него были большие.
— Так это, значит, ты, — сказала Лайза. Она стояла у кухонного стола с большим ножом в руке просто потому, что мыла посуду. — Как ты узнал?
— Я получил открытку от Роджера.
— От Роджера?
— На ней был изображен собор в Брюгге. Он просил меня разыскать вас, потому что, может, вам нужна помощь, а он давно уже отсутствует.
— А кто это — Роджер? — спросил я.
— Ох, я и забыл. Он же любит, чтоб его звали Капитаном, верно? — И отец повернулся ко мне: — А ты немало наделал хлопот, Виктор.
Это имя разозлило меня. Я сказал:
— Я теперь Джим.
— Ну, это твоя мать выбрала тебе имя Виктор. Мне оно никогда не нравилось. В нем есть что-то хвастливое. Я думаю, она так решила потому, что ты родился где-то в мае, когда мы отмечаем день победы над немцами.
— Ничего подобного. Я родился в сентябре.
— Ну, тогда, значит, по другой причине. Может, твоя мать считала своей победой уже само твое появление на свет. Победой надо мной. Я, знаешь ли, не очень хотел иметь ребенка.
— Ну, в общем, я теперь Джим.
— Джим — чуть лучше, но все равно немного банально.
— Никакая твоя помощь нам не нужна, — заявила Лайза.
— Жаль, этот дурак не сказал мне раньше, где вы оба прячетесь. Это избавило бы меня от многих хлопот в связи с Виктором. Ладно, ладно, пусть будет Джим, если тебе так больше нравится. Сначала на меня налетела эта твоя тетушка, а потом некий идиот по имени Бэйтс. Он прислал мне удивительное письмо. Заявил, что он директор твоей школы. До той минуты в жизни о нем не слыхал. Деньги-то я всегда платил человеку, которого они там зовут казначеем. Но, конечно, больше всего я натерпелся от твоей тетушки. Как ты, старушка?
— В порядке.
— Никаких неприятностей по части нутра?
— Нет.
— А как дела у Роджера, то есть я хочу сказать, Капитана?
— Он заботится о нас. Можешь не волноваться. Говорю тебе, он отлично о нас заботится.
— Из Брюгге?
— Он вынужден время от времени уезжать по делам.
— По делам? Это Капитан-то? Не смеши меня. — Он оглядел кухоньку. — А ты не предложишь мне чайку, Лайза, — по старой дружбе?
— Садись, если тебе так уж хочется пить.
Я заметил, что ее нежелание общаться с ним нисколько не обескураживало его.
— Он, по-моему, снова попал в беду.
— Снял бы уж ты пальто, раз собрался чай пить.
— Нет, нет. Я у вас не задержусь. Я ведь, как птица, залетел на минутку, Лайза. Но твой Капитан все-таки перегнул палку, когда выкрал мальчишку. Неудивительно, что он скрывается в Брюгге.
— Ничего он в Брюгге не скрывается. И вовсе он его не выкрал. Он же выиграл его у тебя. Выиграл по-честному в трик-трак. В трик-трак ведь не сплутуешь.
— Еще не придумано такой игры, в которой нельзя было бы сплутовать. И играли мы не в трик-трак, а в шахматы. В трик-трак сплутовать трудновато, а вот в шахматах… особенно после стаканчика-другого. Человек немного устает. Внимание его рассеивается. Переставишь пешку — вот тебе и мат. Ты ведь знаешь, Роджер любит чуточку сдвинуть детали. Взять хотя бы это имя — Капитан, как ты называешь его. Он же был сержантом, а вовсе не капитаном, когда немцы его сцапали, и я не думаю, чтобы в плену его могли повысить до офицера. Если он вообще был в плену — плену такого рода. Больно богатое у него воображение.
— Я не верю тебе. Ты всегда ревновал к нему.
— А в общем, какое это имеет значение, верно? Хочет быть капитаном — пусть себе… хотя, конечно, небезопасно это было — сцапать мальчишку.
— Он его вовсе не сцапал. И ты прекрасно это знаешь: он выиграл его в трик-трак.
— Я же сказал, что мы играли в шахматы, да и выиграл-то он, сплутовав.
— Ты же написал письмо директору школы, где говорил, что он может взять мальчика.
— Да, на день — покормить обедом и сводить в кино. А, да ладно, не будем спорить из-за таких мелочей, Лайза. Но все-таки какого черта он это сделал?
— Не хотел, чтоб я была одна, — вот почему. Он-то думает о других.
— Вот тут ты, пожалуй, права. Стыд и срам, что у тебя нет собственного ребенка.