Плотно закрыв веки, Орфаницкая уронила голову на край стола и заплакала.
Смолин плохо переносил женские слезы. Даже сыскная работа не научила его равнодушно относиться к ним. Он подвинул Орфаницкой стакан с водой и сказал немного растерянно:
— Выпейте, пожалуйста. И соберитесь с силами. Вы должны ответить на вопрос…
Выплакавшись, старуха подняла на Смолина красные глаза и сказала глухо и твердо:
— Я сейчас ничего не буду говорить.
Оставшись один, капитан медленно выкурил одну за другой две папиросы. Достав из ящика дело об убийстве Подколзина, вложил в него план допроса и откинулся на спинку стула.
Через несколько минут в дверь постучали. В комнату грузно вошел старик в синем форменном костюме проводника.
Присев на стул, он внимательно оглядел кабинет и попросил разрешения курить. Затянувшись дымом, сказал неожиданно тонким голосом:
— Спрашивайте. Слушаю.
Андрей Михеевич Изварин много лет сопровождал московские поезда. Смолин знал, что на Доске почета в управлении дороги висела его фотография. Свою неподкупность в деле Изварин подчеркивал с такой молчаливой наглядностью, так сурово смотрел на окружающих, что иным людям становилось не по себе от этой очень уж явной добродетели. Женщин презирал, утверждая без тени улыбки, что в головах у них находится душа, а не ум. Старик читал книги, но запоминал только одни афоризмы и поучения.
Выслушав Смолина, Изварин несколько раз постучал жестким негнущимся пальцем по столу и сказал с совершенной убежденностью:
— А что ж тут гадать? Ее рук дело. Темная она женщина.
— Объясните, пожалуйста.
— Ну, послушайте, коли охота.
Старик часто задымил папиросой, потер жесткие, будто проволочные усы:
— Один ребенок в семье — плохо. Беда чаще в такую семью идет. Потому что отец и мать всю жизнь над чадом трясутся. И растет оно капризным, сумасбродным.
А Таня одна была у юриста.
Отец — бородка клинышком, пенсне для солидности, краснобай совершенный. Хлесткое слово любил досмерти. И в угоду ему мог все на кон поставить.
Полный день у старика в приемной всякая накипь пузырилась: барышники, коммивояжеры, торговцы. Какие у них дела к адвокату — известно. Разве он знал, как дочь росла и что у нее на уме было?
А в ней уже черт сидел. Красивая была очень, вспыльчивая, а восемнадцать лет — острый возраст, сами понимаете.
Изварин поджег потухшую папиросу и усмехнулся:
— Вдруг исчезла. С купчишкой, говорили, молоденьким. Не знаю. Через год явилась. Пожила месяц, ребеночка похоронила и опять уехала. Видели ее с театром одним, любовниц играла. Говорят, хорошо играла, проникновенно…
Изварин замолчал и иронически потер усы.
— Я слушаю вас, Андрей Михеич, — напомнил Смолин.
— Ну-с, — спохватился Изварин, — судили ее потом. Актера, говорят, отравила. Изменил он ей или так поссорились, не знаю. Оправдал ее суд. Полагаю, зря. Она на все была в страсти своей способна.
Через год, может, взялась за Подколзина. Он тогда совсем мальчонком был. По годам они почти однолетки, да ведь год году не равняется.
Не любил ее Подколзин и даже боялся. Она и ревела уж, и уксус пила, и по щекам его хлестала.
Не помогло. Только когда женился Подколзин на артистке из своей труппы, отступилась от него Орфаницкая.
Новая блажь на нее нашла, в молитвы ударилась. Да ненадолго хватило. Стал я замечать ее в кабачках, лицо пожелтело, а все же красивое, очень редкое лицо.
Встретил как-то, говорю:
— Опомнись, Татьяна! Не губи жизнь.
Смеется:
— От тебя и от советов твоих вяленой рыбой пахнет.
Спрашиваю:
— Как жить будешь?
Она отвечает смиренно:
— Пойду в монастырь, там много холостых.
Плюнул я и, не простившись, ушел.
— И ведь постриглась, бесово ребро! Может, с полгода и пробыла всего там. Прогнали.
Встретил ее лет пять назад. Нарочно по чайным всяким ходил, искал. Только нашел ее случайно, около театра стояла, афиши читала. Постарела, конечно, только глаза, как раньше, горят.
Жадно затянувшись дымом, Изварин закончил совсем тихо:
— Последняя встреча была в ту ночь, когда она своих компаньонов на Подколзина навела…
Старик замолчал и стал вытирать испарину со лба. Смолин некоторое время ждал, не заговорит ли он снова. Потом спросил:
— Скажите, Андрей Михеич, отчего вы так хорошо знаете жизнь Татьяны Петровны?
Изварин постучал мундштуком папиросы о пепельницу и внезапно побагровел, будто его уличили в чем-то, что явно не шло ко всему его облику человека без ошибок. Потом несколько раз провел платком по лицу, как бы стирая краску волнения, и, наконец, ответил с внезапной и злой грустью: