Белуджев помолчал, постучал пальцами по коленям, поднял серые сухие глаза на Смолина:
— Гусак. Сердце маленькое, а печенка большая.
— Это как?
— Злой он, вот как. На славу злой. Всегда в его глазах огни тлеют и коптят много. Это беда, когда злой человек славу любит.
— А нам говорили: смел и прям. Да и дружите вы с ним, не так ли?
— Дружу? Слово не то. Сосуществую я с ним. Вот Сергей, тот со всеми в ладу. А я к нему, к Милоградову, тянусь. И вышло: все вместе.
— Так что же он все-таки за человек, Ирушкин?
— Как вам сказать? — после долгой паузы ответил Белуджев. — В старое время такой открыто копил бы деньгу, точил язык о сплетни. Жил бы, где лисой, где волком. Нынче трудно таким. Прямо нельзя, в обход идут. Он и взял такую дорожку к славе: видимость критики.
Белуджев усмехнулся и добавил:
— Критика у нас еще не всегда безопасна. Евлампий знает, потому он за критику без потерь, за критику с визой начальства. Вы вот стенгазетки наши поглядите.
— А что? Прав Белуджев… — снова вмешался в разговор Гайда. — Я смотрел. Дворники и сторожа высмеиваются превосходно. Злая сатира. Да, злая… А самое смешное в ней — автор. Так, кажется…
Белуджев благодарно взглянул на Гайду, спокойно сказал:
— Думаете, он всюду козни видит? Вовсе нет! Это он бдительность свою показывает, модно считает… А так, что ж — работник он, и верно, неплохой. Считать умеет.
— Человек-кремень, — уважительно отозвался Гайда о Белуджеве, когда тот ушел.
— Не вижу пока, — возразил Каракозов.
— В кремне огня не видать…
На следующий день Смолин вызвал на повторные допросы Карасика и Можай-Можаровского. Капитан и Каракозов просмотрели к этому времени принесенные майором протоколы первичных допросов. Майор снял их на базе в первый час пожара.
Порфирий Карасик вошел в кабинет обеспокоенный. Он снова долго обдумывал каждый ответ, мялся и все бубнил:
— Человек я маленький, шкурка на мне тоненькая…
Гайда, наконец, не выдержал, сказал:
— Иной тем подсидит, что ловко смолчит… Да…
— А что мне в чужой рубашке блох искать? — взъерошился старик. — Отпустите меня, ради бога.
— Вы с друзьями первые заметили огонь, Порфирий Никитич, — сухо сказал Смолин. — Где появилось пламя?
Тогда старик махнул рукой, будто шел на отчаянное дело, сказал, глядя себе под ноги.
— Конторка занялась у Милоградова первая. А больше ничего не знаю!
Потом он добавил, что хоть и ничего не знает, но, видать, тут не без греха. А кто согрешил — неизвестно.. А был на базе только один Сергей Мефодьевич. Но он, Карасик, — боже упаси! — ничего худого о нем не говорит, а только то говорит, что было.
— Подал ручку, да подставил ножку! — усмехнулся Гайда, когда Карасик, облегченно вздохнув, выбрался в коридор.
Можай-Можаровский, наоборот, явился в бодром настроении, и Смолин с удивлением увидел, что этот совсем мрачный на вид человек умеет шутить.
— Как поживаете? — бесцветно спросил Каракозов.
— Все в одной шкуре, — улыбнулся заведующий. — Какая у меня сейчас жизнь?
Следователей не могло обмануть это внешнее спокойствие, даже некоторая развязность Можай-Можаровского. Не раз и не десять встречались следователи с характерами и судьбами людей на допросах. И именно в это время, время наибольшего напряжения души, люди так или иначе раскрывают себя, как бы ни высок был артистический талант некоторых из них.
Гайда видел, что Можай-Можаровский, непринужденно сидя на стуле, то и дело меняет позу, что углы губ у него подергиваются, а на лбу выступает испарина, которую он не успевает вытирать большим, как наволочка, платком.
Внезапно Можай-Можаровский стал подчеркнуто серьезен, то и дело взглядывал на часы, всем своим видом говоря, что он торопится и ему не хотелось бы терять времени на пустяки.
Конечно, его подчеркнутое достоинство, улыбки, которые превращались в гримасы, настороженный взгляд выдавали тревогу. Для того, чтобы понимать это, не надо быть ни следователем, ни психологом.
Гайду и Смолина занимал другой вопрос: что беспокоит заведующего?
— Я подумал, — сказал Можай-Можаровский, — и решил: поджег Милоградов. Некому больше.
Заведующий встал и теперь высился посреди комнаты, подавая каждое слово, как на лопате. Виделось, что он обдумал все, принял решение и теперь уже будет стоять на своем.
— Зачем Милоградову жечь базу? — спросил Смолин. — Комиссия сообщила: документы кладовщиков оказались в полном порядке.
Можай-Можаровский усмехнулся:
— У меня на базе только так.
— Ну, тогда для чего жечь?