– Так, а теперь давай повторим, – говорит Джек.
И я не могу дождаться, когда же мы начнём.
После того как я делаю ещё три «сваливания» и мой налёт официально превышает сорок часов, необходимых для получения лицензии пилота-любителя, по радио раздаётся голос Джека.
– Вези нас домой и сажай самолёт, – говорит Джек.
Моё сердце поёт.
Первый раз Джек позволяет мне самостоятельно посадить «Мистера Гуднайта».
Я едва могу сдержаться. Я разворачиваю самолёт и направляюсь обратно к ангару тридцать девять.
– Сажайся на своих условиях, Дэнверс, не на их, – советует он мне, когда я начинаю спускаться из облаков.
Всё время посадки он разговаривает со мной, направляет, указывает. Говорит с башней, проверяет небеса, выравнивает самолёт с посадочной полосой, держит меня в фокусе, меньше мощности, больше мощности, а затем земля всё ближе и ближе, и я никогда ещё не чувствовала себя более живой, чем в тот момент, когда все три колеса «Мистера Гуднайта» ударяются о посадочную полосу... ну, может быть с какой-то парочкой отскоков[16].
– Ю-ху, – кричу я, вскидывая вверх кулак.
– Без отскоков было бы лучше, Дэнверс, но и так неплохо, – говорит Джек, когда мы замедляемся, сворачиваем с посадочной полосы и подъезжаем к тридцать девятому ангару.
Я выпрыгиваю из самолёта и жду, пока Джек выберется из задней кабины.
– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает он, пока мы идём по ангару.
– Я просто суперготова к экзамену. Мы с Марией подготовили дидактические карточки и занимаемся каждую ночь. Мы знаем, что с письменной частью и практикой проблем не будет, нас беспокоит устный...
– Дэнверс, – перебивает меня Джек.
– Ты в порядке? Всё в порядке? – спрашиваю я. – В чём дело? Я что... я что, сделала что-то не так?
– Нет, девочка моя, – говорит он.
– Тогда в чём дело?
– Ты гордишься собой, Кэрол? – спрашивает он.
– Что? – его вопрос застаёт меня врасплох.
– Ты. Гордишься. Собой? – повторяет он, разбивая простенькое предложение на ещё меньшие части, чтобы я уж точно смогла его понять.
В голове роятся десятки различных предлогов и способов сгладить свои эмоции, меня так и тянет сказать, что разумеется, я горжусь собой, но Джек слишком хороший учитель, и может быть, это было слишком просто, и я ещё не сдала экзамен, и я ещё не попала в «Летающих соколов», так чем мне гордиться, особенно если всё будет напрасно?
Джек ждёт. Я отворачиваюсь. Скрещиваю, опускаю и снова скрещиваю руки на груди. Вздыхаю. Качаю головой. Борюсь. Борюсь с этим так же, как боролась с желанием поднять «Мистера Гуднайта» вверх до того, как чувствовала нужный момент.
«Почувствуй нужный момент, Дэнверс».
Сначала у меня теплеет в груди. Мне становится страшно, а ощущение только усиливается. Мне одновременно хочется и плакать, и смеяться. Я тяжело дышу. «Не сопротивляйся. Доверься себе. Я справлюсь». Наконец, я позволяю этому теплу разрастись и охватить всё тело целиком. И когда я снова поднимаю взгляд на Джека, в глазах стоят слёзы.
– Да, сэр. Я горжусь собой, – говорю я хриплым и приглушённым голосом. Он улыбается хитрой улыбкой, кивает мне и идёт дальше к ангару. Но, поравнявшись со мной, останавливается.
– Ты хороший пилот, Дэнверс, – говорит Джек. Я киваю, подтверждая, что услышала его и на этот раз не попытаюсь возражать.
– Спасибо, сэр, – говорю я.
Джек подмигивает и скрывается внутри.
* * *
Всю обратную дорогу в кампус мы не можем перестать трещать.
– Когда я в первый раз попыталась сделать замедленную бочку, то остановилась слишком рано и не закончила манёвр. Я просто замерла прямо там, разумеется, когда мы летели вниз головой. Весь мир оказался... внизу, а я была наверху и была уверена, что мои ремни сейчас не выдержат и порвутся, – Мария говорит со скоростью миллион слов в минуту и так активно размахивает руками, что разок даже задевает окно с пассажирской стороны.
Она рассеянно потирает костяшки пальцев в том месте, где они ударились о стекло.
– Бонни пришлось вмешаться и закончить манёвр. Ты знала, что её родители были фермерами, и она летала на их кукурузнике- опыливателе. А затем она просто... стала крутить бочки РАДИ УДОВОЛЬСТВИЯ. Её никто даже не учил. Ты можешь себе представить? Ей было всего пятнадцать, и... она стала крутить бочки ради удовольствия? – Мария откидывается в кресле, делает глубокий вдох, выбрасывает вперёд руки и довольно восклицает: – Как же было круто!
Я смотрю на подругу, Мария запихала все наши записи под ногу. Джек и Бонни дали нам всё необходимое, так что уже в следующее воскресенье мы можем сдавать экзамен.
Я согласно мурлычу, но теперь, когда чувство восторга от самого момента начинает испаряться, меня переполняет чувство сильнее простого возбуждения. По правде говоря, с каждым новым шагом по направлению к нашей цели я начинаю нервничать всё больше и больше.
Сегодня я едва не разбила самолёт. Но что напугало меня гораздо больше, так это то, что я позволила чувству гордости поглотить меня с головой.
Почему мне так трудно это признать? Это же не хвастовство, а констатация факта.
– Ты очень хороший пилот, Мария, – говорю я, когда мы наконец-то въезжаем на территорию кампуса.
– Что? – Она выглядит так, словно я только что отвесила ей пощечину. Я паркую «мустанг», и мы вылезаем наружу.
– Ты хороший пилот. Эта замедленная бочка была... она была великолепна. И это только та одна гениальная вещь, которую ты сделала сегодня, – говорю я.
Мария улыбается и отворачивается в сторону. Я наблюдаю за тем, как она борется с комплиментом. Прямо как я.
– Спасибо.
Это всего одно слово, но чтобы произнести его, ей потребовалось выиграть внутреннюю войну с самой собой. Пока мы идём по общежитию к комнате, нас окутывает холод, и я начинаю гадать, почему же не испытываю чувства удовлетворения от того, сколь многого мы добились в этом году. Я знаю, что упряма. Я знаю, что мои мотивы могут быть весьма специфическими и узкими. Я уже какое-то время знаю, что воспринимаю проявление уязвимости в любом виде как слабость. И я знаю, надёжнее, чем что-либо ещё в мире, что для того, чтобы почувствовать хоть какую-то гордость за себя, я должна разделить её с кем-нибудь по-настоящему важным[17], прямо как ранее в ситуации с Дженксом.
Так почему же сейчас я не чувствую себя лучше? Почему я не чувствую себя лучше после всех этих ситуаций, которые мне пришлось переживать на ежедневной основе, после каждого урока с Джеком и Бонни? Вместо этого я чувствую себя так, будто что-то упустила. Будто вторая хрустальная туфелька вот- вот упадёт и заберёт с собой все мои самые удачные планы.
– Ты в порядке? – спрашивает Мария, пока мы готовимся ко сну. – Ты какая-то молчаливая.
– Мне кажется, я просто нервничаю, – отвечаю я, забираясь под одеяло.
Мария закрывает журнал, выключает свет и забирается в постель.
– Нервничаешь из-за чего? – её голос заполняет тёмную комнату.
– Из-за всего, – говорю я, не успев себя остановить.
– Я тоже, – признаётся она.
Я поворачиваюсь на бок.
– Правда?
– Эм, ну да. Весь наш план, не знаю, долгое время он казался таким далёким, и вот теперь он здесь, и... – Мария запинается.
– И ты понимаешь, насколько сильно ты этого хочешь, – заканчиваю я.
– Да, а ещё... ещё я осознаю, насколько я, возможно, не заслуживаю этого, – признаётся она.
– Как я тебя понимаю, – говорю я, поворачиваясь на спину и глядя в тёмный потолок.
– И я ненавижу это, понимаешь? Это нечестно, – продолжает она. – Если бы мои достижения были связаны с научными изысканиями и какой-то математической проблемой, которую я должна была решить, было бы предельно очевидно, что тот, кто справился с подобными достижениями, достоин причисления к списку мировых светил. А выглядит так, будто я беру числа, изучаю всю информацию, делаю выводы, а затем внизу колонки вижу свою фамилию, и она словно удаляет всю информацию, все собранные мною доказательства и факты и оставляет вместо ответа гигантское пожатие плечами. Словно, из-за того, что это я, по какой-то причине это не считается, не берётся в расчёт.