Каждому ясно, что это посягательство на его движимое имущество было для Катакуа чрезвычайно неприятным, и как только капитан Памфил к нему приближался, попугай исполнял весь свой репертуар. К несчастью, ни один из наставников не научил его кричать «Держи вора!», и капитан, пребывая в уверенности, что попугай съел свое лакомство, а его выходки (они были не чем иным, как формальным обвинением!) вызваны удовольствием видеть хозяина, ограничивался нежным почесыванием птичьей головы. Катакуа до известной степени ценил эту ласку, но все же больше ценил упомянутый кусочек сахара. В конце концов Катакуа понял, что ему самому придется позаботиться о возмездии. Однажды, когда Жак, украв сахар, снова просунул руку в клетку, чтобы подобрать крошки, Катакуа повис на одной лапе и, делая вид, что занимается гимнастикой, поймал большой палец обезьяны и впился в него клювом. Жак пронзительно взвизгнул, ухватился за снасти и поднялся, насколько хватило дерева и пеньки. Остановившись в самой высокой точке судна, он с жалобным видом вцепился в мачту тремя лапками, а четвертой тряс, будто в ней было кропило.
Настал час обеда. Капитан Памфил посвистел Жаку, но тот не отозвался; это молчание столь не соответствовало распорядку дня обезьяны, что капитан Памфил забеспокоился. Он снова свистнул, и на этот раз в ответ послышалось ворчание, раздавшееся словно с облаков. Подняв глаза, капитан увидел Жака, который давал свое благословение urbi et orbi[17]; между ним и капитаном произошел обмен сигналами, в результате выяснилось, что Жак упорно отказывается спуститься. Капитан Памфил, приучивший свою команду к беспрекословному повиновению, не желал позволить обезьяне нарушить дисциплину. Он взял рупор и позвал Двойную Глотку. Требуемое лицо, поднявшись задом наперед по трапу из кухни, тотчас явилось и приблизилось к капитану с видом примерно таким, с каким собака, которую дрессирует сторож, подходит к нему за наказанием. Капитан Памфил, не любивший утруждать себя ради подчиненных, молча указал юнге на упрямца, корчившего гримасы на своей жердочке. Мгновенно поняв, что от него требуется, Двойная Глотка ухватился за ведущую к вантам лестницу и вскарабкался по ней с ловкостью, доказывавшей, что капитан, удостоив его этим опасным поручением, сделал правильный выбор.
На решимость капитана повлияло еще одно рассуждение, основанное полностью не то чтобы на изучении сердца, но на знании желудка: Двойная Глотка был занят только на кухне, и к его почетным обязанностям с уважением относилась вся команда, а в особенности Жак, предпочитавший эту часть судна всем остальным. Поэтому Жак был связан тесной дружбой с этим новым персонажем, только что выведенным нами на сцену и обязанным своим выразительным прозвищем, которое заменило его подлинное имя, той легкости, с какой он благодаря занимаемой им должности мог обедать прежде других, что не мешало ему обедать еще раз после всех остальных. Так вот, Жак понял Двойную Глотку, Двойная Глотка также понял Жака, и следствием этого взаимопонимания явилось то обстоятельство, что Жак, не пытаясь бежать, как он не преминул бы поступить, будь за ним послан любой другой человек, проделал половину пути ему навстречу, и два друга встретились на перекладине грот-брамселя, откуда немедленно спустились (один на руках у другого) на палубу, где их ждал капитан Памфил.