– Так я и думала!
– Что вы имеете в виду, мадам?
– Вы сказали, что императору требуется секретный агент, который сможет отыскать капитана Перережь-Горло, и что он дает вам па эту операцию только семь дней. И тем не менее вы тратите два дня из них, чтобы уговорить упрямого англичанина, который может в конце концов отказаться! Не говоря о том, что вы, как безумный, намеренно открываете ворота Булони британскому шпиону. Но вы рискуете собственным положением, доверяя эту миссию одному-единственному агенту поневоле, который может с легкостью предать нас англичанам! Вы бы не осмелились на подобный риск, министр, если бы…
– Если бы – что?
– Если бы все это не являлось частью какого-то вашего хитроумного плана!
На сей раз вскочил лейтенант Шнайдер, но никто этого не заметил.
– Что это за план, я не могу понять! – настаивала Ида, прижимая ладони к вискам, словно в поисках вдохновения.
– Если бы вы могли это понять, дорогая мадам, то стали бы вторым Жозефом Фуше. Но никакого плана не существует. А даже если бы он существовал и вам каким-то образом удалось в него проникнуть…
– О, я умею хранить молчание! У меня имеются кое-какие собственные планы, и я не стала бы совать нос в ваши, если бы вы не совали нос в мои. О господи, министр, как бы я заставила вас задрожать, если бы догадалась о ваших замыслах! Поручая Алану такое невыполнимое задание, вы словно… – Внезапно Ида преобразилась. – Вы ведь не хотите, чтобы он достиг успеха, не так ли? – воскликнула она. – Вы думаете, что он не сможет разыскать капитана Перережь-Горло! Ответьте только на один вопрос. У него есть шанс спасти свою жизнь?
В воцарившемся молчании, напряженном, словно пробка огнетушителя, отчетливо слышалось тиканье часов Фуше.
– Откровенно говоря, мадам, очень небольшой шанс.
– Так я и думала!
– Но уверяю вас, – продолжал министр полиции, показывая испорченные зубы в любезной улыбке, – единственная тому причина – упомянутая вами трудность задачи. Я выполнил свою работу – нашел лучшего агента. А он ни при каких обстоятельствах не сможет связаться с англичанами.
– Но что стоит за этим? Что у вас на уме?
– По крайней мере, никакого обмана, дорогая мадам. У меня тоже есть человеческие чувства. Мне симпатичен этот молодой англичанин. В конце концов, есть небольшая
возможность, что он выберется из этой истории целым и невредимым. Об остальном не беспокойтесь: если мадам Мадлен уговорит его, он будет служить мне весьма охотно. Ему просто больше ничего не остается.
Внезапно послышался жуткий и пронзительный нечеловеческий звук, который издавала одна из переговорных трубок, словно кто-то бешено дул в нее с другого конца. Она изо всех сил свистела и захлебывалась. Ида и Мерсье сразу же вскочили. Фуше и Шнайдер остались невозмутимыми. Но все устремили взгляды на комнатку, где горела свеча под портретом всемогущего императора.
– Держу пари, – любезно заметила Ида, – что звучит трубка из Зеркальной комнаты. Лучше ответьте на вызов, дорогой министр. Возможно, вам еще неизвестны намерения заключенного.
Глава 7
«ОГНИ СЕМАФОРА ГОРЯТ ЭТОЙ НОЧЬЮ»
Алан впоследствии признавал, что, если бы Мадлен Хепберн не произнесла этих слов в Зеркальной комнате именно в тот момент, он никогда бы не смог поверить ей, и его дальнейшее поведение было бы совсем иным.
Находясь в состоянии шока, незадолго до ее прихода, Алан решил, что его подозрения в адрес жены были необоснованными. Но он знал, что отчасти просто подчиняется своему желанию думать так. Ведь нельзя было в одну секунду отбросить копившееся долгое время недоверие, которое вернулось, лишь только он увидел ее.
Если бы Мадлен стала умолять его быть благоразумным и повиноваться Фуше…
Но она не сделала ничего подобного.
– Если ты соглашаешься на это ради меня и поступаешь так с отвращением, то скажи им, чтобы они расстреляли нас и покончили со всем этим! По крайней мере, я смогу доказать…
Шли секунды, но Алан не возобновлял разговор. Впервые глядя на жену после долгой разлуки, он чувствовал только всепоглощающую нежность. И тем не менее ее слова ставили его в еще более затруднительное положение.
Алан даже не прикоснулся к Мадлен, хотя он страстно желал этого. Некоторое время он не отрываясь смотрел на нее: на ее широко открытые голубые глаза, короткий прямой нос, плечи, сверкающие белизной над корсажем серого шелкового платья.
Повернувшись к жене спиной, Алан направился к противоположной стене Зеркальной комнаты.
– Алан! В чем дело?
На другом конце комнаты Алан смотрел на Мадлен, небрежно опершись спиной о стену рядом с одной из деревянных позолоченных голов сатиров. До сих пор Мадлен говорила по-английски, так как на этом языке они всегда говорили в прошлом. Но Алан обратился к ней по-французски.
– Мадлен, – спросил он, – как поживает твоя мать? Она испытала ощущение, словно он ударил ее по лицу. Ожидая в узком коридоре, огибающем все четыре стены
Зеркальной комнаты, Мадлен почувствовала боль в сердце при виде того, как постарел ее муж и как он не похож на того Алана, которого она впервые увидела в веселой компании вигов. Глядя в глазок, к которому ее прижимал сержант Бене одной рукой, готовый другой зажать ей рот, если она вздумает крикнуть, Мадлен видела, как Алан побледнел и пошатнулся, когда было упомянуто ее имя. В этот момент она приняла решение.
Мадлен не привыкла к пустой болтовне. Сразу же заявив Алану, что готова умереть вместе с ним, она думала, что он должен понять…
Но теперь…
– Значит, обвиняемую даже не хотят выслушать? – промолвила Мадлен, прижав руку к груди и с ужасом ощущая слезы в глазах. – Французы убеждены, что я британская шпионка. А ты все время думал, что я работаю на французов! Я! Это казалось бы смешным, если бы не было таким ужасным!
Алан не двинулся с места.
– Так как мы не можем ни о чем говорить, не будучи подслушанными, – сказал он, – давай, по крайней мере, поболтаем о прежних днях в Лондоне. Мадлен, как поживает твоя мать?
Алан подчеркнул последние слова, слегка возвысив голос. Но Мадлен, собиравшаяся ответить, внезапно сдержалась, поймав его взгляд.
Ее остановила даже не предупреждающая интонация, а подсознательная передача эмоций, знакомая только тем, кто горячо друг друга любят и кто, несмотря на моменты горького непонимания, взаимно ощущают малейшие оттенки настроения.
«Слушай не мои слова, а мои мысли! – уловила она немой призыв. – Слушай! Слушай! Слушай!»
– С мамой все в порядке, – ответила она, подхватывая предложенную нить. – Я… я не видела ее с тех пор, как уехала из Англии и скрылась в Париже, но, несмотря на войну, я получаю от нее вести.
– Она все еще занимается благотворительностью?
– Д-да.
– И требует, чтобы сумасшедшим в Бедламе давали успокоительные лекарства, а не морили голодом и не били?
– Да, более, чем когда-либо.
– И все еще инструктирует учеников, как раньше делала ты, в школе доктора Брейдвуда в Хэкии?
– Да, хотя это не продлится слишком долго. Доктор Брейдвуд очень постарел.
– Жаль, – промолвил Алан. – Очень жаль!
И затем, выражаясь фигурально, Мадлен ощутила, как волосы у нее на голове встают дыбом.
Сунув левую руку в карман жилета, Алан с беспечным видом поднял правую и начал как бы машинально складывать из пальцев причудливые фигуры. Под пристальным взглядом сержанта Бене и капрала Шавасса, чьи глаза Мадлен видела поблескивающими за двумя позолоченными лицами сатиров, Алан изобразил буквы «у», «м» и «о», пользуясь ручным алфавитом доктора Брейдвуда для глухонемых.
– Но мне слишком тяжело, – продолжал он чуть неестественно громким голосом, – говорить об этих счастливых временах. Поверь, Мадлен, я ценю твое великодушие, но в то же время, моя дорогая…