Вот так произведение проясняется и вырисовывается в уме поэта.
Когда я приехал в Мессину, пьеса «Капитан Поль» уже сложилась в моем воображении и мне оставалось только ее написать.
Я рассчитывал написать пьесу в Неаполе, ибо спешил. Сицилия удерживала меня подобно одному из тех волшебных островов, о которых говорит старый Гомер. Что нам было необходимо, чтобы добраться до города наслаждений, города, который надо увидеть, прежде чем умереть? Три дня и попутный ветер.
Я приказал капитану отплывать на следующее утро и идти прямо в Неаполь.
Капитан определил направление ветра, посмотрел на север и, шепотом обменявшись несколькими словами с рулевым, заявил:
— Будет сделано все, что возможно, ваше сиятельство.
— Вот как?! Будет сделано все, что возможно, дорогой друг? Мне кажется, что ваши слова содержат скрытый смысл.
— Конечно! — воскликнул капитан.
— Хорошо, хорошо, давайте объяснимся начистоту.
— О! Объяснение будет недолгим, ваше сиятельство.
— Тогда приступим к нему открыто.
— Ну, что ж… (так на судне называли рулевого) говорит, что погода скоро изменится и при выходе из пролива будет дуть встречный ветер.
Мы стояли на якоре напротив Сан Джованни.
— Ах, черт! — вскричал я. — Значит, погода изменится и подует встречный ветер. Это верно, капитан?
— Точно, ваше сиятельство.
— Но, когда этот ветер задувает, капитан, нет ли у него дурной привычки дуть долго?
— Более или менее.
— Что значит менее?
— Три-четыре дня.
— А более?
— Неделю, дней десять.
— И если задувает ветер, то из пролива выбраться невозможно?
— Невозможно.
— А в котором часу задует ветер?
— Эй, старик, слышишь? — крикнул капитан.
— Я здесь! — откликнулся Нунцио, вставая из-за каюты.
— Его сиятельство спрашивает, когда начнется ветер?
Нунцио отвернулся, внимательно оглядел все небо, вплоть до крохотного облачка, и, снова повернувшись к нам, сказал:
— Капитан, это случится сегодня вечером, между восемью и десятью часами, сразу как зайдет солнце.
— Это случится сегодня вечером, между восемью и десятью часами, сразу как зайдет солнце, — повторил капитан с такой уверенностью, будто ему это предсказали Матьё Ленсберг или Нострадамус.
— Но в таком случае не могли бы мы отплыть сейчас? — спросил я капитана. — Мы окажемся тогда в открытом море, а нам бы только приплыть в Пиццо, большего я не требую.
— Если вы непременно этого хотите, мы попробуем, — ответил рулевой.
— Ну что ж, мой дорогой Нунцио, тогда попробуйте…
— Хорошо, мы отплываем, — объявил капитан. — Все по местам!
Теперь мы почерпнем из моего путевого дневника те подробности, которые последуют далее; скоро исполнится двадцать лет тому, о чем я сейчас рассказал. Наверное, я что-то забыл; но, в отличие от меня, у моего дневника твердая память и он помнит все, вплоть до мельчайших деталей.
«По приказу капитана вся команда без единого его замечания сразу занялась делом. Якорь подняли, и судно, медленно развернувшись бушпритом в сторону мыса Пелоро, пошло вперед на четырех веслах; о постановке парусов нечего было и думать: в воздухе не чувствовалось даже дуновения ветерка…
Так как подобное состояние атмосферы, естественно, располагало меня ко сну, то я, поскольку очень долго наблюдал и множество раз видел берега Сицилии и Калабрии и не проявлял к ним особого любопытства, оставил Жадена на палубе курить трубку и отправился спать.
Я спал три или даже четыре часа, но во сне инстинктивно ощущал, что вокруг меня происходит нечто странное, и окончательно проснулся от топота матросов, бегавших у меня над головой, и от хорошо знакомого крика: “Burrasca! Burrasca![5]” Я пытался встать на колени, что для меня было нелегким делом из-за качки судна; наконец мне это удалось и я, любопытствуя узнать, что же происходит, дополз до задней двери каюты, выходившей к месту рулевого. Я сразу все понял; в то мгновение, когда я открывал дверь, волна, которой не терпелось ворваться в каюту в ту же самую секунду, когда мне хотелось выйти, ударила меня прямо в грудь и отбросила на три шага назад, обдав водой и пеной. Я поднялся, но каюта уже была залита. Я позвал Жадена, чтобы он помог мне спасти от потопа наши постели.