Не нужно было обладать богатым воображением, чтобы догадаться, что за этим последует. Одним из них был марокканец со сросшимися бровями; его сопровождали двое других, настолько похожих друг на друга, что, казалось, их отливали в одной форме. Правда, у одного был полон рот золотых зубов, а другой оказался почти совсем беззубым. Последний приблизился к Алексу и, обдавая его зловонным дыханием с запахами лука и петрушки, прошептал на ухо:
— Мой кузен Абдулла умереть в больница, потому что ты ранить его в живот, — его голос прозвучал, подобно шипению змеи. — Мистер Смит велеть мне помочь тебе вспомнить, пока он ужинать. Если ты вспомнить — хорошо, он больше платить. Если ты не вспомнить... — зловеще улыбнулся он, предвкушая предстоящее удовольствие, — я счастлив... потому что тогда ты заплатить за все... за все — сполна...
31
Чего нельзя было отнять у этой троицы малосимпатичных марокканцев, так это умения пытать. В искусстве причинять боль они собаку съели.
Вот уже полтора часа они усердно пытали Алекса. Сначала ему завязали рот, а потом принялись избивать деревянной линейкой, стараясь не оставить на теле живого места. Время от времени они помогали себе ногами или кулаками. Затем начали загонять ему под ногти иголки, после чего при помощи парикмахерского ножа стали наносить тонкие порезы, которые затем тщательно натирали солью и уксусом и, наконец, тем же ножом содрали ноготь с большого пальца правой руки. Безымянный палец и мизинец на левой уже были вывихнуты и торчали под немыслимыми углами, подобно сломанным веткам. Но сильнее всего пострадало лицо, после града ударов оно выглядело как лицо боксера-любителя после десятка раундов против Джо Луиса.
Просто невероятно, что все его зубы остались целы, но зато губы стали похожи на две раздутые колбасы, сочащиеся кровью, а лицо настолько распухло от ударов, особенно справа, что Алекс едва мог что-то разглядеть сквозь узкую щель меж воспаленных век.
К этому времени изо рта у него вынули кляп, поскольку у него уже не было сил не то что кричать, а даже просто говорить. Уже давно Алекс перешел черту невыносимой боли, за которой человек вообще перестает что-либо чувствовать, и каждый новый удар был для него теперь простой каплей в море. Существует определенный предел страданий, которые человек способен выдержать, прежде чем потеряет сознание или истечет кровью, и трое марокканцев, утверждавших, что во время гражданской войны сражались на стороне франкистов и стали настоящими экспертами по части пыток, поняли, что превысили этот предел, а потому решили остановиться и подождать, пока вернется Смит, чтобы продолжить допрос.
Потом, если тот согласится, у них будет время свести с ним счеты за гибель кузена Абдуллы — как выяснилось, тот приходился родственником всем троим — и осуществить свою последнюю угрозу, а именно отрезать ему яйца и заставить их сожрать.
Когда они ушли, оставив его одного, Алекс Райли едва мог дышать. Он подозревал, что у него сломано несколько ребер, и при каждом вздохе чувствовал, будто грудь пронзают острые ножи. Натертые солью и уксусом раны горели огнем, и Алекс готов был отдать «Пингаррон» за дозу морфина, лишь бы избавиться от этой невыносимой боли. Боли, которая была лишь прелюдией в сравнении с тем, что замышляли эти трое садистов, если Смит решит оставить его у них в руках. А как подозревал Райли, именно так скорее всего и случится, что бы он ни сказал.
Потому что тут дело было в другом. Эти свиньи не задали ему ни одного вопроса, и Алекс боялся, что шотландец уже вышел из игры, убедившись, что он ничего не знает о чертовой операции «Апокалипсис», либо считая, что он продолжает скрывать правду. Вероятней всего, Смит решит окончательно избавиться от него, а затем разделаться и с экипажем «Пингаррона», если уже не разделался.
Предчувствие гибели повергло Райли в отчаяние. Запрокинув голову, он смотрел на грязную лампочку под потолком и горячо молился богу, о котором вспоминал, лишь когда припекало, чтобы его друзья избежали подобной участи.
И тут над его головой прозвучал голос ангела — того самого, к которому он обращался в своих молитвах.
— Дядя, на тебе нет лицо...
Не сразу до него дошло, что этот голос принадлежит вовсе не божественному посланнику, что явился над ним поглумиться, и это — самый настоящий, человеческий голос. Принадлежал он мальчику-марокканцу, заглянувшему в окошко. Вцепившись руками в прутья решетки, он изумленно глядел на привязанного к стулу человека.