Три года назад приехал капитан в родную деревню Волкове и чуть не заплакал от досады, от разочарования – плугом пятилеток разворошила Советская власть вековой устой волковчан, понастроила водонапорные и силосные башни, вымахнула двухэтажную школу, каменный магазин, а на том месте, где стоял домик капитанова детства, не было ничего – ребятишки гоняли гулкий мяч. И впервые в жизни обиделся капитан на Советскую власть – что угодно строй, но оставь старому – человеку местечко, к которому можно было бы притулиться душой, вернуть на мгновенье молодость. И только за деревней отошел Борис Зиновеевич: встретил старого знакомого – древний осокорь на берегу. На него и пролил грусть капитан…
– Может, квасу выпьешь, Боря? – спрашивает Петровна.
Ярома и капитан смеются.
– Давай квасу!
Над Чулымом день начинается рано.
В третьем часу восточный край неба светлеет, точно густую синь разбавляют водой; потом в тальниках, цепляясь за ветви, ластясь к земле, плывут простынями туманы, все ниже и ниже прилегая к воде. Немая стоит тишина! За пять километров слышно, как в лодке скрипит металлическая уключина… Река медленно катит беляки – холодная, неприветливая, однообразная в своем стремлении вперед, к волнам Ледовитого океана.
Ярома и капитан выходят на берег. Возбужденные разговором, воспоминаниями, бессонной ночью, стоят они, поеживаясь от утренней прохлады. У обоих такое чувство, словно признались друг другу в том, что жизнь прожита, и прожита как-то незаметно. Дни шли за днями в сутолоке дел, из них складывались годы, десятилетия, и вот они уже состарились, а сделано мало, и не сделано что-то главное, наполняющее жизнь ожиданием самого значительного, самого большого.
– Пятый час, – говорит капитан.
– Пошли! – Сплавщик поворачивается и идет вдоль крутого яра. Они минуют контору, сплоточную машину, крайние дома, «Смелый», приткнувшийся на берегу. Наконец Ярома останавливается.
– Смотри!
Под яром, в клочках тумана проглядывает мокрое и темное тело гигантского плота; конец его не виден – скрывается в тумане, уходит змеевиной за яр, за тальники.
– Вот! – тычет пальцем Ярома и отворачивается от капитана, чтобы не видеть восторженных, округлившихся изумлением глаз.
– Ой-ей-ей, Степан! Да как же ты!.. Сколько в нем?
– Двенадцать тысяч четыреста!
Над плотом клубятся клочки тумана, плывут точно над берегом. И туман прилегает на бревна, обнажает золотую кору. Выше плота висит пыльный осколочек месяца.
«Вот он, вот!» – думает капитан, дивясь обидной будничности обстановки, в которой видит давнишнюю мечту – плот в двенадцать тысяч кубометров древесины, тот самый, который вставал во тьме домика на краю Моряковки. В жизни все по-иному: зачинается серенький рассвет над серенькой протокой; безлюдно, тихо, не бегут толпой люди, не падает с треском на землю небо. Рядом притворно скучает Ярома, делает вид, что ничего особенного не произошло. Снисходительно думает о себе капитан: «Борька, Борька, неисправимый ты романтик!» А с Яромой что-то творится – вытянувшись стрелкой, чутко прислушивается, раздувает ноздри.
– Гребнев, немедленно сюда! Гребнев! – кричит сплавщик на весь берег и грозит кулаком в сторону сплоточной машины.
Зычный Яромин голос слышен, наверное, во всем поселке. На сплоточной машине суетливо двигаются фигуры – серые и маленькие в прореживающемся тумане; одна спрыгивает на берег; скользя и спотыкаясь на карчах, человек бежит к Яроме. Это мастер сплава – Гребнев. Он высок, крупнолиц, но перед Яромой виновато втягивает голову в плечи, терпеливо ждет, пока начальник, перекипев, начнет говорить.
– Это что такое, а? – сдавленно, хрипло спрашивает Ярома и показывает рукой на реку, где между плотом и берегом разбросаны молем сосновые бревна. – Не молчи, отвечай!..
Гребнев мнется, переступает с ноги на ногу. «Вымуштровал их Степан!» – думает капитан и косится на Ярому с неосознанной опаской: не перепало бы под горячую руку.
– Ну!
– Недоглядел, Степан Григорьевич! Видать, вышли из гавани…
– Видать, вышли! – передразнивает Ярома. – У меня небось не выходят! Почему, отвечай!
– Исправим оплошку…
– Благодарствуем! – насмешливо кланяется начальник. – Еще бы – не исправили! Три шкуры бы спустил!.. Немедля бери ребят – и чтобы полный порядок!
Гребнев уходит под грозным взглядом Яромы. Он тяжело несет на спине этот взгляд до тех пор, пока не скрывается в тумане.
– Видел фрукта? – сердито спрашивает Ярома. – Замучился с ними! Сам недоглядишь – пропало! Намедни три плитки чуть не упустили, спасибо, вовремя оказался на сплотке…
Капитан молчит.
– Не молчи! – сердится Ярома. – Знаю твою песню… Ворчать будешь! Не я виноват, что у молодежи основательности мало!..
И опять ничего не отвечает капитан. Сплавщик скисает, наводит крупные морщины у мясистого носа, и от этого лицо кажется нерешительным, обиженным.
– Я, брат, не умею как ты, – тускло говорит он. – Уговорчики, разговорчики, разная там массово-разъяснительная работа… У меня, брат, дисциплина так уж дисциплина!
Из дощатой будки на головке плота выходит рослый сплавщик, оборотившись к востоку, кинув руки за голову, зевает. Красив он. На фоне неба фигура человека скульптурно четка, рельефна, словно стоит она на этом месте испокон веков. За ним выходят другие, нагнувшись, плещутся холодной водой, выгоняя сладкий зоревой сон.
– Н-да! Вятская! – говорит капитан.
– Вятская! – в тон отвечает Ярома. – Гвоздь. Зловредная протока! Прямиком не заведешь, Борис.
– Нечего и думать!..
– Присядем! – хрипловато предлагает Ярома и опускается на замшелую коряжину. На выдубленном лице сплавщика застывает болезненная гримаса. Понимает капитан Ярому: аршином собственных бессонных ночей, своими сомнениями постигает немой вопрос в глазах Степана. Вспоминаются его давешние слова: «Опустею я, как плот уведешь. Уведешь – заскучаю, словно дитя лишусь!» Борис Зиновеевич поднимает с земли прутик, чертит на песке змейку, прилаживает к ней вторую, на месте встречи рисует крутой завиток – так встречаются Вятская протока и Чулым.
– Похоже?
– Похоже.
– А теперь вот так! – Капитан рисует на песке плот, изгибает его тоже змейкой, но в другую сторону. – Если середина плота будет здесь, то где будет головка?
– Середина плота никогда не будет здесь! – сердито возражает Ярома и крест-накрест перечеркивает положение головки. – Никогда!
Борис Зиновеевич терпеливо восстанавливает чертеж.
– Ты ответь все-таки, где будет головка, если середина тут?
Досадливо, нетерпеливо подергивает бровями Ярома, выпячивает нижнюю губу, но капитан настойчиво требует:
– Ты ответь!
– Головка уйдет от протоки, – отмахивается сплавщик. – Вернее, ушла бы, если бы…
– Если бы «Смелый» тянул плот вот сюда… – быстро доканчивает его мысль капитан и рядом с правым берегом Чулыма проводит короткую черточку – это «Смелый».
– Буду буксировать плот сюда!
Капитан поднимается, ждет, что скажет Ярома. Сухие пальцы застегивают и расстегивают пуговицу бушлата. Лицо нахмурено и немного сердито. В молчании проходит несколько длинных секунд. Потом Ярома вскидывается.
– Борис, Борис!.. – невнятно говорит он и больше ничего не может прибавить.
«Ярома понял, Ярома одобрил!.. Сам Ярома!» – рвется что-то в груди капитана. Он отворачивается от Степана, чтобы не выдать взволнованного блеска глаз, нервного подергивания рук. Немного погодя за спиной слышен ворчливый голос Яромы: