Заметив недоверчивый взгляд Соколина, тут же поторопился добавить:
— Я в гражданскую кавалеристом был. Не одну тысячу верст отмахал… В юности, в ваши годы…
От жары Дубов страдал, казалось, больше всех. Кожанку он давно кинул на пулеметную тачанку. Он расстегнул ворот гимнастерки и поминутно вытирал шею большим цветистым платком.
Большая часть дороги шла полем. В леса предстояло вступить только к вечеру. Там-то, в благодатных, тенистых лесах, и был район сосредоточения дивизии.
Лето было засушливое. Хлеб давно уже убрали. Бесконечно тянулись по обе стороны дороги голые поля; все ручьи, даже помеченные на карте, выпиты были жадным солнцем; часами не встречали селений, и неоткуда было наполнить фляги.
Дубов жестоко страдал от жажды.
«Не дойдет комиссар! — искоса смотрел на него Соколин. — Взял бы уж коня».
Но Дубов не отставал. В горле пересохло, и шершавый язык едва поворачивался во рту. Не хотелось разговаривать. Шагал Дубов автоматически, в каком-то полусне.
На одном из привалов красноармеец Гордеев заметил невдалеке болотце.
Незаметно проскользнув мимо отделкома Дроздюка, он побежал туда.
Вода в болотце была почти коричневой, но размышлять было некогда. Гордеев наполнил флягу, хлебнул, поморщился. Ничего — пить можно.
Он вспомнил страдающего от жажды комиссара, секунду подумал, снял котелок, покрыл его носовым платком и пропустил сквозь платок всю воду из фляги.
В восторге от своего изобретения он принес эту «профильтрованную» воду комиссару.
Дубов признательно посмотрел на него и приложился к котелку. Ничего более вкусного не пивал он в своей жизни. Он опорожнил почти весь котелок.
К вечеру стало прохладней.
затянул любимую песню Дроздюк. Батальон подхватил:
И посредник Дубов тоже подтянул бойцам. Ему казалось, что это не Дроздюк, а Вася Снегирев запевает боевую песню…
Голос у Дубова был хороший, сочный, и скоро он уже вел песню, и даже сам знаменитый запевала отделком Дроздюк стушевался перед ним.
Голос Дубова в песне показался тоже знакомым Соколину, — где-то он его слышал… Он внезапно вспомнил: ночь, лес, домик комдива, два силуэта… «Так это он, этот комиссар, сидел тогда у Кондратова? Что же, они друзья? Стало быть, друзья».
Ветер подхватил песню, которую вел Дубов, и донес ее до слуха комдива.
Комдив повернул коня, насторожился, подъехал к рядам батальона и долго молча ехал, прислушиваясь к песне.
Уже темнело. Одна песня сменялась другой. Сумеречные тени лежали на лицах бойцов.
…Лес. Комдив давно уже ускакал из батальона. Песни прекращены. Ночной марш в лесу должен быть проведен в абсолютной тишине. Ночь холодна. Кожанка пригодилась Дубову.
Тьма обманчива. В каждом кусте может неожиданно открыться «вражеская» засада. Бойцы шагают молчаливые, сосредоточенные. Час. Два. Три. В безмолвии застыл сумрачный лес. Медленно и сурово текут минуты последней, предбоевой ночи.
…Ранним утром вышли на полянку у небольшого озера. На небе стояла побледневшая луна, и вода в заросшем тростником озере едва-едва мерцала. Озеро казалось глубоким и таинственным.
Подъедала кухня. Устроили большой привал.
В маленькой глубокой балке близ озера разложил лейтенант Меньшиков костер. Разведка прочесала весь лес. «Противник» был еще далеко, ночь не из теплых, душа требовала горячего чаю, и командир батальона против костра не возражал.
К огоньку пожаловали гости: командиры и красноармейцы, Дубов узнал того красноармейца, что угостил его давеча водой, и — долг платежом красен — предложил ему стакан горячего густого чаю. Гордеев, примостившийся в сторонке, с благодарностью принял стакан из рук комиссара.
Дубов полулежал рядом с командиром батальона.
Хорошо было после целого дня похода вытянуться на сене, стакан за стаканом, без счета, поглощать обжигающий напиток, следить, как разгораются огненные угольки в костре!
Небо было бледное, предутреннее. Звезды гасли одна за другой.
— Расскажите что-нибудь, товарищ комиссар, — попросил Соколин.
— Ночь коротка, — сказал Дубов. — Завтра тяжелый день.
Но ему самому хотелось поговорить с молодыми.
— Все равно не спится. — Соколин бросил хворостинку в огонь, она сразу вспыхнула и осветила задумчивее лицо комиссара.
— Был у меня в партизанском отряде, — медленно начал Дубов, — боец один — Снегирев Василий. Рябой был, некрасивый, а пел так, что бывало не наслушаешься. До слез доводил. В музыкальном смысле он тогда совсем неграмотным был. На баяне, однако, самые тонкие мелодии брал. Импровизировал. Пришли мы как-то в село большое. Остановился я в поповском доме. Поп сам сбежал, а вещички все остались. И в зале меж цветов всяких домашних — пианино лакированное. Видно, дочь поповская или сама попадья упражнялась. Прилег я отдохнуть на поповских пышных перинах. Вздремнул. И снится мне, будто я в раю. Тепло, уютно. Музыка… Бородатые ангелы, похожие на партизан моих, летают. Да так реально все, что я сам во сне удивляюсь — какая чушь снится!