Просыпаюсь, однако; музыка продолжается. То грустная такая, протяжная, вроде «Не осенний мелкий дождичек…», то громкая, маршевая, походная.
И понимаю я, что кто-то в зале на пианино играет.
«Что за черт! — думаю. — Неужто попадья вернулась?»
Вскакиваю, выхожу в зал. Смотрю — Вася Снегирев по клавишам руками водит, музицирует. И так ласково клавиш касается, будто поглаживает их любовно.
А взял я Васю из глухого села таежного. И инструмент, пожалуй, он только впервые и увидел.
Подошел я к Васе незаметно, постоял за его спиной. А он какую-то свою мелодию нашел и радуется, чувствую, как ребенок, и вырываются из под его грубых пальцев, изрезанных клинком, какие-то наивные, радостные звуки. И вижу я — не оторвать мне Васю от пианино.
Шпора у меня нескладно звякнула. Обернулся он ко мне. А глаза ясные-ясные. И такая в глазах радость, точно огромный новый мир раскрылся перед ним. Улыбнулся виновато.
— Музыка, — говорит, — почище баяна…
Ну что вам сказать? Пришлось в скором времени из того села уезжать. Не мог Вася с инструментом расстаться. Баян забросил. У пианино чуть не спит.
И упросил он меня взять пианино с собой… Вам смешно? Да, может быть, тут и смешное есть. Однако… взяли мы пианино, приспособили на розвальни. Привязали, и — в путь.
И радость в отряде была! Даже сказать странно. На привалах Вася концерты давал. Мелодий он подобрал десятки. О нотах понятия парень не имел, а вот эдаким отрядным Бетховеном оказался.
Недолго только поездили мы с этим пианино.
Мчимся мы, как-то с погоню за бандой одной.
— Мчимся мы как-то в погоню за бандой одной.
И розвальни, где пианино, с нами. Пошли в обход банде, между сопок. Подъезжаем к богатому селу. А в селе кулаки властвуют (разведка донесла), и ждут они к себе белых. Ну, у нас в те поры шлемов не было. Не различишь издали, где белые, где красные.
И выходит нам навстречу крестный ход с попом во главе и хоругвями. Что-то церковное поют. Подъезжаем ближе. Вдруг вперерез церковному пению слышу из тыла знакомые, родные звуки — «Интернационал». Громко. Звучно. Оборачиваюсь. Смотрю — Васька Снегирев в розвальнях сидит и на пианино «Интернационал» играет.
А? Что скажете? У меня даже дух занялся. Бойцы подхватили песню. А хор церковный — врассыпную, кто куда. Только один мерзавец из обреза пальнул. Лошади понеслись. А Васькин конь с пианино — прямо к обрыву. Васька едва соскочить успел. А лошадь — в овраг. Скатилось наше пианино. Ну, конечно, в куски. Исчез в тот день Васька. На дне оврага нашли. Как у отцовской могилы стоял. Точно близкого человека схоронил. Потом махнул рукой, взял одну клавишу на память и сел на коня.
А на другой день убили Ваську. В первом же бою вынесся вперед. За пианино мстил. Да и всегда он впереди мчался. Не остерегся. Вот и убили, — задумчиво сказал комиссар.
В этом же бою был ранен и я, — помолчав, продолжая Дубов. — Мы были окружены белыми. Я ехал бок о бок с командиром. Сзади нас мчался эскадрон. Белых встретили в лоб. Впереди их скакал офицер в высокой папахе с малиновым верхом. Комэск ударил его клинком по папахе. Офицер качнулся и начал сползать с лошади.
В тот же миг я почувствовал удар в грудь и потерял сознание. Когда пришел в себя, вокруг была густая тьма. Я лежал на земле. Каждый вздох причинял невыносимую боль. Ветер засыпал меня снегом, не хватало даже сил отгрести его. Вдруг кто-то подошел, нагнулся надо мной…
Дубов остановился и глубоко вздохнул.
(Незаметно сзади к сидящим у костра подошел полковник Седых. Постоял, послушал с минуту и тут же отошел).
— Павел. Паша, — услышал я над собой чей-то голос, — ты жив?
Это был командир эскадрона.
Но я не мог ему даже ответить.
— Ну, пойдем, Паша, — сказал он. — Нет эскадрона, Павел, погиб наш эскадрон.
Он поднял меня с земли, но я не мог даже стоять.
Тогда он взял меня на руки, как ребенка, и понес, тяжело ступая по снегу…