— Хотели знамя принести, — хитро подмигнул капитану Кириллов: — не разрешил полковник.
От волнения Соколин задыхался.
— Кириллыч, — прошептал он. — Кириллыч… Ребята… — и больше он ничего не мог сказать.
Он не видал их три месяца. А они, оказывается, не забыли и крепко любят его. И от них, от этих ребят, он должен уйти! Он вытянулся и затих.
Гости встревоженно переглянулись.
Они свернули чехол и вышли, стараясь едва слышно ступать по ковру.
Рано утром Соколин вызвал старшего врача.
— Доктор, — сказал твердо и решительно Соколин, — доктор, я много испытал в жизни. Я привык смотреть правде в глаза. Два вопроса, доктор. Только два. Возможна ли операция?
Профессор растерянно протирал очки. Холодный и трезвый у операционного стола, он всегда мучительно переживал эти минуты окончательных решений.
От его слов зависела человеческая жизнь.
Не надевая очков, он пристально посмотрел на комбата. Соколин глядел на него упорно и требовательно.
— Я не буду ничего скрывать от вас, — медленно сказал профессор. — Хирургия — это искусство, И если есть хоть один шанс из ста на возможный благополучный исход операции, мы не можем теоретически исключить ее. Этот шанс есть. Вы молоды и крепки. Но… — развел руками профессор, — вы хотите правды?.. В данном случае… — он задумчиво пожал плечами. — В конце концов, медицина — это не математика. — нервно сказал профессор, словно отвечая не комбату, а самому себе. Он устало посмотрел на Соколина и опять принялся протирать очки.
— Второй вопрос, доктор. Если операции не будет?..
— Будете жить… будете жить, дорогой мой. Подлечим, и будете жить, — засуетился профессор.
Соколин досадливо махнул рукой и чуть не вскрикнул от острой внезапной боли.
— Как жить? Как жить, доктор?
И профессор понял его. Старый врач понимал, что та жизнь, которая предстояла Соколину, не могла привлекать капитана. Но это все-таки была жизнь. И он был властен сохранить эту жизнь человеку, лежащему перед ним.
Профессор медлил с ответом, но Соколин понял его без слов. Он опять приподнялся с кровати. Он был собран и решителен, как перед боем.
— Приготовьте меня к операции, доктор, — твердо сказал Соколин.
Давно так не волновался Андрей Васильевич Кондратов, командир стрелковой дивизии.
Выйдя из кабинета профессора, он долго не решался идти в палату Соколина. Всегда четкий и аккуратный во всем, он забыл завязать тесемки халата, и они сиротливо болтались на его широкой спине.
Он как-то не думал никогда о своем отношении к Саше Соколину. Много лет назад тот вошел в его жизнь, и Кондратов незаметно привык к этому светловолосому мальчику в огромном, на уши сползающем шлеме, общему сыну его, кондратовского батальона. И только в академии понял, что любит его и скучает по нем. Саша писал короткие, наивные и смешные письма.
«У начальника штаба, — сообщал он, — новый маузер в огромной деревянной кобуре».
И Кондратов ярко представлял себе, как висит этот маузер на боку маленького начштаба. После этих писем Кондратов чувствовал себя всегда растроганным. Он вспоминал своего беловолосого приемыша и ласково улыбался. «Вытянулся, поди, воин…»
Он вернулся из академии. И так вот продолжалась их жизнь бок о бок. Они по настоящему любили друг друга, оба эти человека. Но ни одного слова любви не было произнесено между ними.
И никто, даже жена, Клавдия Филипповна, перед которой Кондратов несколько стыдился этой своей привязанности, — даже жена не знала, как тяжело переносил командир дивизии сначала отсутствие Саши Соколина, а потом весть о его ранении.
…Наконец он решился и вошел в палату. Соколин лежал, закрыв глаза, но, услышав знакомые шаги, встрепенулся.
— Товарищ командир! — радостно прошептал он. — Вот хорошо!..
Они почтя всегда строго официально называли друг друга.
Спазмы сжимали горло Кондратова. Как он похудел, Соколин!.. Он взял его руку и тихонько поглаживал.
— Ничего, Саша, ничего, — шептал он.
Они долго молчали. В палате было так тихо, что слышно было поскрипывание ремней при малейшем движении комдива.
Надо было наконец решиться сказать о самом главном.
— Тебе двадцать пять лет, Саша, — неожиданно хрипловатым голосом начал комдив. — Перед тобою еще вся жизнь… — Он не знал все же, как перейти к основному, к главному, и сразу оборвал: — Я запретил оперировать тебя, Соколин. Я не могу рисковать твоей жизнью.
Соколин резко привстал на койке. Глава у него были сухие и жесткие.