Шотландцы потерпели поражение. Остатки гордонцев стали поспешно отступать.
Буры, гуманность которых, проявленная во время этой войны, завоевала им всеобщую симпатию, поспешили оказать помощь раненым.
Сорвиголова влил Патрику в рот несколько капель спирта. Шотландец вздрогнул и, открыв глаза, узнал своего противника. Прочитав в его взоре глубокое сочувствие, схватил Жана за руку и тихим, как дыхание, голосом произнес:
— Что с отцом?
— Пойду узнаю…
Обнаружив полковника среди груды недвижных тел, Сорвиголова заметил, что тот еще дышит. Он подозвал санитаров и уже собирался вернуться к Патрику с сообщением о том, что отец жив и состояние его не совсем безнадежно, как вдруг услышал поблизости рыдание. Поль, стоя на коленях возле волынщика, держал в руке предсмертное письмо шотландца к матери.
— На, посмотри, — сказал Поль, увидев Жана. — Это так ужасно!..
Сорвиголова прерывающимся от волнения голосом прочитал:
«Под Ледисмитом, 23 ноября 1899 года
Дорогая мамочка!
Сегодня не ваша очередь, сегодня я должен бы писать отцу. Но я не могу не писать вам, потому что, кажется, это последнее письмо. Не понимаю, что со мной происходит. Я здоров и чувствую себя превосходно, но прошлой ночью привиделся мне страшный сон… Наверное, завтра буду убит. Тяжко на душе, и сердце ноет… Только что выходил из палатки — стоит чудная ночь. Глядя на синее ясное небо, на яркую звезду над моей головой, подумал, что она смотрит сейчас и на вас, моя милая мама, и я позавидовал ей…
Вы даже не представляете себе, что здесь творится!.. На днях возле меня в окопе упал солдат из моей роты. Осколок снаряда попал ему в живот, но он не сразу скончался. Как страшно было смотреть на него!.. Он рыдал, умоляя врача прикончить его, чтобы избавить от невыносимой боли, и даже сам доктор не смог сдержать своих чувств. «Воистину проклятая штука война!» — воскликнул он.
И знаете, дорогая мама, мне очень не хотелось бы умереть так. Думаю, вам было бы очень горько, если бы вы узнали о моих страданиях. Куда лучше смерть мгновенная, без всяких мучений.
Но будьте покойны, что бы ни случилось, я не поступлюсь честью своей. И хотя мне очень жаль покидать вас, я все же счастлив, что отдаю жизнь за нашу королеву и Великобританию.
Прощайте же, мамочка, крепко вас целую.
— И это я убил его! — дрожавшим от слез голосом произнес бур. — Как ужасно! Сердце разрывается… Единственное утешение, что я лишь исполнял свой долг.
— Верно, Поль, и выполнил ты его прекрасно! — ответил Сорвиголова, указав рукою на отступавшие по всей линии английские войска.
Королевскую армию разбили. Ее потери составили две тысячи человек убитыми и ранеными и двенадцать орудий. Бессовестные политиканы, рыцари разбоя и наживы, развязавшие эту войну, могли быть довольны!
Грохот сражения сменился полной тишиной. Англичане, потерпев еще одно поражение, в беспорядке отошли к Ледисмиту. Буры затаились в неприступных оборонительных сооружениях, искусно возведенных вокруг находившегося в кольце противника и представлявших собой своего рода укрепленный лагерь под охраной выдвинутых вперед конных дозоров.
Жизнь вернулась в привычную колею. Подлечивали раны, ухаживали за ранеными лошадьми, исправляли повреждения, чистили орудия, чинили разорванную одежду, с невозмутимым спокойствием готовясь к новой битве.
Под прикрытием холма были разбиты четыре большие палатки, над которыми развевался белый флаг с красным крестом. Здесь размещался бурский полевой госпиталь.
В каждой палатке до сотни раненых — буров и англичан, последних — вдвое больше. Они лежали на маленьких походных койках, на носилках, а кто и прямо на земле. Сведенные вместе единой судьбой, недавние противники относились друг к другу без всякой вражды.
Между ранеными, принадлежавшими к враждовавшим армиям, не делалось различий. Их укладывали вперемежку: рядом с бородатыми, заросшими до самых глаз бурами — атлетического сложения королевских стрелков, рослых краснощеких юношей и зрелых мужчин, так и не сменивших шотландский костюм на форму хаки. Бледные, худые, потерявшие много крови, гордонцы стойко подавляли стоны, боясь уронить свое достоинство.
ГЛАВА 6
В госпитале. — Доктор Тромп. — «Современные» ранения. — «Гуманная» пуля. — Оригинальная теория. — Изречение ворчуна-генерала. — Предписания врача. — Осколочные ранения. — Душа джентльмена. — Непризнанные герои. — Ночной выстрел.
Среди раненых, преисполненные сострадания, бесшумно и скромно сновали женщины, разнося чашки с укрепляющим бульоном, сосуды с разведенной карболовой кислотой и лекарства. Это были жены, матери и сестры бойцов, покинувшие фермы, чтобы делить с близкими трудности войны. С одинаковой самоотверженностью ухаживали они и за своими, и за теми, кто совсем недавно угрожал их жизни и свободе.
В одну из палаток вихрем влетел Жан Грандье в сопровождении своего неразлучного друга Фанфана. Юный парижанин, хотя и прихрамывал еще, был счастлив, что уже не числился больным. В ожидании того дня, когда, поправившись окончательно, он смог бы вернуться в разведку, Фанфан устроился в полевой госпиталь санитаром.
Взгляд командира молокососов устремился к двум койкам, стоявшим рядом в центре палатки. На одной из них лежал герцог Ричмондский, на другой — его сын. Герцог, казалось, умирал. Из его груди вырывалось тяжелое дыхание. Бледный как полотно, он сжимал руку с отчаянием глядевшего на него сына.
Сорвиголова, быстро подойдя к ним и сняв шляпу, обратился к молодому человеку:
— Простите за опоздание. Я прямо с дежурства. Как себя чувствуете?
— Неплохо… Вернее, лучше… Благодарю. Но мой бедный отец… Взгляните!
— Доктор сейчас придет. Он обещал мне заняться вашим отцом в первую очередь. Я уверен, он извлечет пулю.
— Спасибо за участие! Вы благородный и честный противник! — сказал молодой шотландец.
— Есть о чем говорить! На моем месте и вы, наверное, поступили бы так же.
— Судя по вашему произношению, вы — француз?
— Угадали.
— В таком случае, мне особенно дорого ваше дружеское расположение. Вы даже не представляете себе, как мы с отцом любим французов! Однажды вся наша семья — отец, сестра и я — очутилась в страшном, прямо-таки отчаянном положении. И французы вырвали нас буквально из объятий смерти.
— А вот и доктор! — воскликнул Сорвиголова, тронутый доверием, оказанным ему вчерашним противником.
Врачу было лет сорок. Высокий, сильный, ловкий в движениях, с чуть обозначившейся лысиной, со спокойным и решительным взглядом и плотно сжатыми губами, оттененными белокурыми усами, он походил скорее всего на партизана: за спиной — карабин, на поясном ремне — туго набитый патронташ, и ни галунов, ни каких бы то ни было других знаков отличия.
Голландец из Дортрехта [42], ученый-энциклопедист и замечательный хирург, доктор Тромп после первых же выстрелов в Южной Африке прибыл в Оранжевую Республику и вступил добровольцем в армию буров. Он мужественно сражался в ее рядах, а в случае необходимости превращался во врача. Добрый, самоотверженный, он страдал только одним недостатком — был неисправимым болтуном. Впрочем, недостаток ли это? Уроженец Нидерландов действительно по каждому поводу мог разразиться целым потоком слов, но мысли его были настолько интересны и оригинальны, что окружающие его охотно слушали.
Доктор извлек из подвешенного под патронташем холщового мешка медицинские инструменты, разложил на походном столике и сразу же потерял воинственный вид.