Сердце колотилось так часто, что спирало дыхание. Все чаще начинала одолевать непонятная, не испытанная доселе зевота. Андрей широко, до звона в ушах разевал рот и никак не мог зевнуть до конца. Если бы можно было передохнуть хотя бы с полчасика, четверть часа. Полежать бы, не двигаясь, не шевеля ни рукой, ни ногой; забыться, ни о чем не думая, ничего не видя, ничего, не слыша.
— Тюменев! — хрипло звал Андрей, пугаясь собственного голоса. — Тюменев, ты слышишь меня? Тюменев не отвечал.
«Дивизия «Эдельвейс» получила в подкрепление два новых полка... На высоте триста сорок семь установлены четыре батареи тяжелых орудий... Если я остановлюсь, силы совсем покинут меня, тогда я не доползу до своих, не расскажу... Может быть, Тюменев еще жив...»
Горела уже не только раненая рука — горела и голова. Тысячи раскаленных молотов без умолку стучали в виски и в затылок. И при каждом неловком движении острой болью давала знать о себе вывихнутая нога.
«Туда ли я ползу?» — Андрей взглянул на светящийся компас на запястье и в ужасе убедился, что ползет не на восток, а на юго-запад. Давно ли он так ползет? Тьма, ни одной звезды.
А фронт был уже недалеко: все отчетливее клекотали пулеметы, ухали минометы; распарывая воздух, с завыванием проносились вверху снаряды дальнобойных орудий. Товарищи Андрея ведут бой, а он... Доползет ли он до них? Силы совсем оставили его.
Снова подул утихший было ветер. Туман стал рассеиваться. Будто лопнувшая парусина, раздвинулись тучи. В небе сверкнула звезда. Увидев ее, Андрей обрадовался, как штурман, увидевший огонек маяка у входа в родную гавань. Эту звезду видят сейчас .и его» товарищи...
Всего минуту назад Андрей готов был поддаться чувству отчаяния. Они с Тюменевым были так одиноки в этой каменистой, заснеженной пустыне. Теперь он отчетливо представил, как по снегу, среди валунов, пробираются сейчас десятки наших разведчиков: одни направляются в тыл врага на выполнение заданий, другие возвращаются «домой». И, может быть, некоторым из них так же трудно, так же тяжело, как ему, Андрею...
— Тюменев, ты слышишь?.. Скоро будем дома. Слышишь?.. Крепись!
Слова, срывавшиеся с потрескавшихся до крови губ, помогали , ему, и Андрей шептал. Он шептал о том, что близка победа; звал любимую, которая ждала его в Горьком. Он хотел, чтобы она шла с ним рядом и ласково говорила бы: «Скоро мы будем вместе...»
Еще несколько метров осталось позади, еще...
«Который теперь час?» — Андрей очнулся от забытья. Он лежал на снегу, раскинув руки. Долго ли он так пролежал? Где Тюменев? Торопливо закинул руку за спину. Раненый был там, но не двигался, и Андрею стало страшно: вдруг Тюменев замерз? Надо ползти. Надо, надо...
Он прополз еще метров пять, тяжело дыша, приостановился, прильнул лицом к снегу, полизал распухшим языком шершавый наст.
«Все будет хорошо, — твердил он себе. — Все будет хорошо...» Но что такое? Кто-то гонится следом за ними на лыжах. «Фашисты?» На лбу выступила испарина. Андрей замер. «Может быть, они пройдут стороной?»
Неожиданно в небе снова заиграли сполохи.
— Нашел! — послышался знакомый голос Джанабаева.
Он остановился около Андрея и Тюменева, с удивлением и страхом разглядывая их неподвижные тела.
Подкатили еще три лыжника в белых халатах, с автоматами на груди.
— Оба мертвые, — прошептал Джанабаев. Андрей услышал этот шепот. Ему хотелось закричать от радости, а он мог только пошевелить рукой...
Лыжники осторожно сняли со спины Андрея почти безжизненного Тюменева. Андрей попытался подняться и не смог. Джанабаев подхватил его под руки, прижал к груди, торопливо начал отвинчивать пробку фляжки.
— Высота... высота триста сорок семь... четыре батареи тяжелых... Два полка прибыли... Скорее Тюменева в санбат...
Все ярче и ярче разгоралось северное сияние. Гигантские разноцветные полотнища трепетали в черном бездонном небе.
Заслон у Большой зарубки
За многие десятки километров видны из степи хребты юго-восточного Адалая. Они возникают над горизонтом синевато-дымчатой, словно висящей в воздухе бесконечной полосой. В ясную погоду над этой полосой, на фоне глубокого среднеазиатского неба вырисовываются легкие очертания снежных вершин. В чистом прозрачном воздухе они кажутся совсем близкими, однако н,е день и не два — неделя, если не больше, потребуется для того, чтобы попасть в центр Адалая.
Гряда за грядой, один выше другого, вымахивают хребты. Перевалишь через первый хребет — и на многие версты перед тобой простирается высокогорная степь; преодолеешь второй, поднимешься как бы на Ступень выше — опять степь. И все реже и реже встречаются на пути селения, все меньше и меньше отар овец на пастбищах.
А на юго-востоке новые хребты громоздятся над хребтами. Все заснеженнее их вершины, все круче их скалистые склоны, все глубже долины, переходящие в ущелья. В долины сползают с вершин мощные ледники, из-под снежных обвалов вырываются студеные бурные потоки.
На смену осокоревым, ореховым и яблоневым лесам, растущим по склонам, давно пришли леса горной серебристой ели, но и ель начинает уступать свое место кедру-стланцу и древовидному можжевельнику — арче.
И нет уж вокруг ни жилья человека, ни животных, которых он приручил. В лесах хозяйничают медведи, рыси и красные волки. Но все еще без устали выбивают дробь дятлы, верещат щеглы и кедровки. На сочных альпийских лугах, расцвеченных красными маками, нежно-голубыми незабудками, лиловыми фиалками и солнечно-желтыми «барашками», пасутся косули, маралы и горные козлы. Заходит на луга и остромордый гималайский медведь — вволю пожировать на горной гречихе и полакомиться сурками, которых тут великое множество.
Выше, у кромки вечных снегов, среди каменистых россыпей, где робко зеленеет редкая трава, в самых труднопроходимых местах держатся горные бараны — архары.
По дну узких мрачных ущелий, словно играючи, перекатывая огромные камни, с неумолчным ревом мчатся пенистые речки. В ущельях гнездятся похожие на крупных дроздов остроклювые синие птицы: в лучах солнца их перья отливают сине-фиолетовыми тонами. Спозаранку громким пением будят они горы. Вторя синей птице, кидаясь в воздух с отвесных скал, пронзительно завизжат стрижи; забегает по мокрому щебню, затрясет длинным хвостом сероватая с желтым брюшком трясогузка. Вечно бодрая оляпка вспорхнет вдруг с камня, неустрашимо нырнет в самый водоворот, секунд через десять, а то и через все двадцать вынырнет ниже по течению с рыбешкой в клюве, взмахнет крылышками и, пронзив в стремительном полете широкую струю водопада, скроется за ним — там у нее гнездо.
Месяцами не увидишь на высях Адалая человека. Разве случаем забредет сюда охотник или группа смельчаков-альпинистов. Лишь в последние годы все чаще и чаще то тут, тот там, в самом хаосе гор, разбивают свой лагерь геологи, народ любопытный и неутомимый. Выскочив из-за скалы, остановится как вкопанный архар, нервно подрагивая бархатистыми ноздрями, тревожно втянет воздух. Воздух попахивает дымком от костра.
Так бывает летом. Зимой же в горах Адалая дико и пустынно. Все вокруг похоронено под снегом. Вниз, в долины, спустились звери. Самый отважный охотник не рискует заглянуть сюда, да и нечего ему здесь делать. Нечего делать здесь зимой и геологам. Одни пограничники живут тут круглый год, потому что по гребню Большого хребта проходит государственная граница.
На северном склоне хребта, там, где начинается спуск в долину, находится одна из пограничных застав— застава Каменная.
В конце сентября ...года начальник заставы старший лейтенант Ерохин вызвал сержанта Федора Потапова, пограничников первого года службы Клима Кузнецова и Закира Ооманова и приказал им отправиться на смену наряда к дальнему горному проходу, известному под названием Большая зарубка.