— Вам смена прибудет через пятнадцать суток, — сказал начальник.
Получив боеприпасы и на всякий случай месячную норму продуктов, трое пограничников навьючили каурую кобылу Зорьку.
— Как, Петро, соли с луком положил достаточно? — подмигнул Потапов стоящему в дверях повару.
— С избытком! Известен твой вкус!..
Через полтора суток на заставу возвратился наряд, который сменила группа сержанта Потапова, а на девятый день в горах разыгралась метель. Жители расположенного в долине селения рассказывали потом, что такой ранней, сильной метели не упомнил даже столетний Уймон: она бушевала пять суток кряду.
Зима установилась на три недели раньше обычного.
Пограничники допоздна откапывали здание заставы: снегу навалило по крышу. Только тут новички поняли, почему в горных селениях двери отворяются внутрь дома: иначе бы и не выйти! На конюшню и к складу пришлось прокапывать в сугробах траншеи. Трое пограничников, посланных лейтенантом в назначенный срок на смену группе Потапова, возвратились с полдороги. Они сообщили, что путь прегражден снежной стеной. Тогда Ерохин направил к Большой зарубке новую партию пограничников с лопатами и альпинистским снаряжением. Четыре дня пробивались бойцы сквозь снег и, наконец, выбрались к узкой тропе, на которой ветер не оставил ни одной снежинки. Пограничники повеселели, однако радость их была преждевременной: шагов через двести им пришлось остановиться — висячий мост над водопадом обрушился, будто моста и не было.
Так ни с чем вернулась и вторая партия. «Что с товарищами? Живы ли они? — тревожились на заставе. — Раньше весны новый мост не построить».
Минули октябрь, ноябрь и декабрь. Из города к Большой зарубке не раз летали самолеты, но облака скрывали хребет и обнаружить группу Потапова так и не удалось.
С запада и востока каменистую площадку сжимали отвесные утесы, к югу она обрывалась крутым склоном, на севере переходила в узкое ущелье, которое и звалось Большой зарубкой. Издали казалось, что в этом месте хребет надрублен гигантским великаньим мечом.
Площадка метров десять в длину и около трех в ширину не была обозначена ни на одной карте, почему и не имела официального наименования. За малые размеры и частые свирепые ветры, бушевавшие здесь, пограничники прозвали ее «Пятачок-ветродуй». Стоять туг в непогоду было тяжело, но зато именно отсюда на значительное расстояние просматривались подступы по южному склону пограничного хребта к Большой зарубке, одной из немногих перевальных точек через хребет,
Начинаясь от «Ветродуя», ущелье постепенно расширялось, рассекало толщу хребта и через полкилометра, резко свернув к востоку, заканчивалось на северной его стороне второй площадкой с топографической отметкой «3538». Обычно здесь происходила смена нарядов, охраняющих Большую зарубку, и заставские остряки окрестили эту вторую площадку «Здравствуй и прощай».
Высокая отвесная скала ограждала площадку от холодных северо-восточных ветров. С другой стороны ее ограничивала пропасть. Узенькая, словно вырубленная в скалах, тропа круто спускалась от «Здравствуй и прощай», огибала пропасть и выходила на огромный ледник. За ледником тропа продолжала спускаться мимо скал, поросших кедрами-стланцами, к водопаду Изумрудный и неожиданно, обрывалась у отвесной обледенелой стены. Именно тут снежная лавина разрушила мост — единственный путь в долину, к заставе Каменная.
На заставе не без основания полагали, что, по всей вероятности, группа сержанта Потапова погибла если не от обвала, так с голоду: продуктов они взяли с собой всего на месяц, а прошло уже почти четыре. Но Федор Потапов, Клим Кузнецов и Закир Османов были живы и продолжали охранять границу.
В один из январских дней на «Пятачке-ветродуе», укрывшись от пронизывающего ветра за рыжим замшелым камнем, стоял часовым Клим Кузнецов. Засунув кисти рук поглубже в рукава полушубка, уткнув нос в воротник, он с безразличием смотрел на уходящие одна за другой к горизонту горные цепи.
Прогрохотала лавина: где-то на каменном карнизе скопилось чересчур много снега. Орудийной канонадой прогремело эхо, замерло, и опять наступило гнетущее безмолвие.
Воротник полушубка так заиндевел, что пришлось вытащить из тепла руку и сбить колючий нарост из ледышек — и без того тяжело дышать. Нет, никогда не привыкнуть Климу к разреженному горному воздуху. Хочется вздохнуть полной грудью, а нельзя — обморозишь легкие...
И до чего же мучительно, до боли сосет в желудке! Когда-то, бездну лет тому назад, Клим читал в романах, что голодным людям мерещатся окорока, колбасы, яичницы из десятков яиц, что будто бы обоняние их дразнят несуществующие запахи шашлыков, отбивных «отлет, наваристых борщей, а он, Клим, мечтал сейчас всего лишь о кусочке ржаного хлеба, самого обыкновенного черного хлеба...
Солнце скатилось куда-то за Большой хребет. Облака над чужими горами стали оранжевыми. Все вокруг было холодным, немилым, равнодушным. А до чего же хороши закаты в Ярославле, на Волге...
Почему Клим не ценил все то, что окружало его дома? Почему он не ценил заботу и ласку матери? (Отец погиб на войне, когда он был еще совсем маленьким.)
Почему он, Клим, не ценил заботу школы, которую окончил весной прошлого года, и не стыдно ли ему было заявить товарищам, решившим пойти после десятого класса на завод, что они могут быть кем им угодно — хоть слесарями, хоть сапожниками, а его удел — искусство?
Искусство... Как позорно провалился он на вступительных экзаменах в художественный институт: по перспективе двойка, по рисунку три...
Не по всему ли тому, буквально в первые же дни пребывания его на заставе, обнаружилось, что он во многом не приспособлен к жизни? Он не умел пилить дрова — сворачивал пилу на сторону, чистил одну картофелину, когда другие успевали вычистить по пять, понятия не имел, как развести костер, чтобы он не дымил, и как сварить кашу, чтобы она не подгорела.
А как трудно ему было с непривычки вставать с восходом солнца, добираться за несколько километров на перевал и в дождь и ветер несколько часов подряд стоять на посту с автоматом в руках!
Клим понимал: не пристало ему жаловаться на трудности — ведь все молодые пограничники были в равных, в одинаковых с ним условиях. Об этом даже не напишешь домой! Однако все первые трудности и неудачи померкли в сравнении с тем, что пришлось пережить здесь, в снежном плену у Большой зарубки.
Солнце давно скрылось за хребтом, а облака все еще горели оранжевыми и красными огнями. И чем сильнее сгущались синие тени в долине, тем ярче становился диск луны, медленно проплывший над обледенелыми, заснеженными горами. Клим впал в какое-то странное забытье. Он не закрывал глаз, но и не видел ни гор, ни густых зубчатых теней в долине, ни медно-красной луны.
— Кузнецов! — раздался словно откуда-то издалека тихий голос.
На плечо легла чья-то рука. Клим через силу оглянулся: рядом стоял Потапов.
— Подползи к тебе, стукни по голове — и готов!— сурово сказал сержант.
Голос его стал громким. Клим окончательно очнулся от оцепенения.
— В валенках вы, не слышал я.
А про себя подумал: «Ну кто, кроме «ас, может сейчас здесь быть? Кто сюда заберется?..»
— Иди ужинать, — подобрев, улыбнулся сержант. — Османов суп с мясом приготовил.
Клим широко раскрыл глаза:
— Барана убили?
— Иди, иди быстренько...
Клим мечтал о кусочке хлеба, а тут... Он так явственно представил дымящийся суп, поджаренный на шомполе кусок баранины, что попытался было побежать. Но тотчас застучало в висках, затошнило, закружилась голова. С трудом поправив съехавший с плеча автомат, Клим, пошатываясь, побрел по тропе.