Где-то далеко раздавались визгливые звуки труб и оглушительные крики. Турки разбили лагерь вокруг стен и, должно быть, праздновали победу, которая теперь обеспечивала султану владычество на Кипре.
Внутри города продолжали стрелять из аркебуз. Отстреливались ли это оставшиеся в живых христиане, которых пытались поймать среди руин, или кто-то по инерции продолжал воевать? Эль-Кадур не мог этого сказать.
Когда он поднялся, была уже ночь, и герцогиня, ослабевшая от потери крови, снова заснула.
Он подошел к ней и долго на нее смотрел, вслушиваясь в ее спокойное, легкое дыхание.
— Какая же она красивая, — прошептал он срывающимся голосом. — Несчастный раб! Уж лучше бы прежний хозяин насмерть забил тебя палкой. Ты бы тогда меньше мучился.
Он провел рукой по вспотевшему лбу, зажег факел, проверил пистолеты, засыпал в них немного пороху, вытянул фитили, прикрепил к поясу ятаган и направился к выходу, бормоча про себя:
— Ну что ж, пойдем к Дамасскому Льву.
И вдруг замер, затаив дыхание. Ему показалось, снаружи донесся какой-то шум.
— А вдруг какой-нибудь турок обнаружил наше убежище? — вздрогнув, прошептал араб.
Он вытащил пистолет, запалил от факела фитиль и осторожно подошел к лазу, держа оружие за спиной, чтобы снаружи не были видны искры. И тут он услышал, как от лаза отвалили камень и тот покатился вниз, а потом, осыпаясь, зашуршала земля.
— Кто же это может быть? — снова пробормотал араб. — Если это турок, войти ему я не дам, сразу успокою пулей в лоб.
Он притаился за камнями, как лев перед прыжком, не убирая пальца с курка.
Шум не стихал, и вниз опять покатились камни. Тот, кто пытался добраться до лаза, должен был очень осторожно подниматься по осыпи. Собирался ли он застать их врасплох, или это был вовсе не турок, а какой-нибудь несчастный христианин, знавший про каземат?
В сознание араба закралось сомнение.
— Ладно, подождем пока стрелять, — пробормотал он. — Так можно вместо врага прикончить друга.
Незнакомец поднялся по осыпи, довольно быстро оказался возле лаза и принялся осторожно откатывать камни, закрывавшие его.
В проеме показалась чья-то голова.
Эль-Кадур направил на незнакомца пистолет:
— Ты кто? Говори, иначе выстрелю!
— Подожди стрелять, Эль-Кадур. Это я, Перпиньяно.
8
Эль-Кадур
В следующий миг лейтенант Капитана Темпесты, отвалив еще один тяжелый камень, пролез в каземат.
При свете факела стало ясно, что юноше сильно досталось.
Голова его была повязана каким-то лоскутом, почерневшим от крови и пороха, кольчуга изодрана в клочья, от сапог остались одни лохмотья, а от меча — обломок в три пальца длиной, окровавленный до самой рукояти.
За эти двенадцать или пятнадцать часов боя лицо его так осунулось, словно он неделю голодал.
— Это вы, синьор! — воскликнул араб. — Господи, на кого вы похожи!
— А Капитан? — озабоченно спросил лейтенант.
— Спит. Не будем его будить, синьор Перпиньяно. Ему очень нужно как следует отдохнуть. Взгляните на него.
Лейтенант собрался подойти, но тут герцогиня, разбуженная шумом, открыла глаза.
— Перпиньяно! — радостно воскликнула она, всплеснув руками. — Как вам удалось живым уйти от турок?
— Чудом, Капитан Темпеста, — отвечал венецианец. — Если бы они меня нашли, вы бы меня здесь не увидели. Но нескольким беглецам удалось спрятаться в развалинах, а всех остальных зарезали. Проклятый Мустафа никого не пощадил.
— Никого! — Голос герцогини сорвался от ужаса и тоски. — Даже командиров?
— Даже командиров, — отвечал лейтенант, с трудом сдерживаясь, чтобы не разрыдаться. — Этот мерзавец-визирь собственноручно отрезал правое ухо и отрубил руку доблестному Брагадино, а потом велел на глазах у янычар содрать с него кожу. С живого.
— Какая гнусность! Какой позор!
— А потом велел отрубить головы Асторре Бальоне и Мантиненго, изрубить на куски Тьеполо и Маноле Спилотто и бросить их тела на съедение собакам.
— Боже мой! — вскрикнула герцогиня и закрыла глаза руками, словно стараясь отогнать страшное видение.
— А остальные, синьор лейтенант? — спросил Эль-Кадур.
— Убиты все. Мустафа помиловал только женщин и детей, которых увезут в Константинополь в рабство.
— Значит, конец Льву Святого Марка? — простонала герцогиня.
— Знамя Адриатической республики больше никогда не взовьется над Кипром.
— Неужели никто не попытается поквитаться за такое сокрушительное поражение?