Вот такие мысли булькали у меня в голове, и я, конечно, не сразу понял, о чем заговорила Анна, и не сразу стал внимательно слушать.
– …Я бы хотела, чтобы у меня было много-много детей. Семеро. Ну пусть трое.
Я пожал плечами.
– Пожалуйста, – сказал я самоуверенно. – Это вовсе не самое трудное.
– Ты не понимаешь. Кто же даст мне семерых? У нас даже второго получают очень не скоро.
– У нас, на Земле, это происходит иначе. Правда, там тебе придется рожать их самой.
– Знаю, ты говорил уже… Ты думаешь, я попаду на Землю?
– Все должны попасть отсюда на Землю. Иначе – гибель.
Но я произнес это таким тоном, словно гибель, грозившая всем, была условной – чем-то вроде игры, в которой погибший через несколько секунд снова вскакивает, чтобы принять участие в очередном туре.
– Не знаю… На Земле… Не представляю, как там. Мне кажется, там нехорошо. У нас тут лучше. Не надо на Землю. Надо, чтобы тут, у нас, ребятам разрешили придумывать, что они хотят, а нам – иметь столько детей, сколько нужно каждой, чтобы она была счастлива. И не надо никуда ехать. Я не хочу на Землю.
– А как же я?
Анна нахмурилась.
– Ты? Ну если захочешь, сможешь остаться здесь…
– С тобой?
Но это в последние дни стало запретным направлением.
– Я сама не знаю. Не надо об этом.
– Нет, давай все-таки… Ты меня не любишь?
– Знаешь, что-то прошло, пока тебя не было… Нет, не хочу говорить.
– Тогда, может, мне лучше совсем уйти?
Я говорил это, словно действительно мог уйти – сесть на поезд и уехать куда-то. Но здесь не было поездов, и никуда я не мог уехать – от корабля, от товарищей, от нее…
– Нет! Мне с тобой хорошо.
– Но тогда почему же нам не…
– Хорошо так, как есть. Не хочу, чтобы было иначе.
– Так не может продолжаться долго.
– Ах, не знаю, я прошу – не надо об этом. Мне самой непонятно. Но если ты думаешь, что тебе надо уйти, – уходи. Мне будет горько, но – уходи…
Для продолжения разговора следовало бы сказать: и уйду. Сейчас возьму и уйду. И больше мы с тобой никогда не увидимся. Но уйти было некуда.
– Пойдем в лес?
– Пойдем…
Мы прошли метров триста и остановились.
– Не надо!
– Слушай…
– Ну не надо. Я обижусь.
– Но ведь раньше…
– А теперь нельзя. – И она отступила.
Я уныло сел на толстый, гниющий на земле ствол. Анна стояла вблизи, обрывая иглы со сломанной ветки. Потом подошла и села – не совсем рядом, но близко.
– Обиделся?
– Нет, – сказал я, и это было правдой. – Разве я могу на тебя обижаться?
– Расскажи что-нибудь. Ты ведь обещал о многом рассказать мне. Обо всем, чего я не знаю. Например, как ты жил на Земле. Что ты там делал? Пахал? Строил? Мастерил вещи? Или, может быть, рисовал картины? Писал стихи?
– Стихи я, конечно, писал – в молодости… Ну если говорить о последних годах, то я тренировался вместе с товарищами, готовился к этому вот полету.
– А раньше?
– Занимался многими вещами. Пытался найти самого себя. Но, видишь ли, я, видно, из тех людей, что могут найти себя только через другого человека, только отражаясь в другом.
– Разве можно столько лет искать самого себя? Какая от этого польза другим людям?
– Не знаю… Но, конечно, я все время что-то делал.
– Скажи, а то, что вы хотите сделать с нами… что это дает тебе? Ну вот именно тебе… Ты нас так любишь? Или тебе неприятно, что может погибнуть мир? Или еще что-то? Ведь если мы все-таки погибнем, ты все равно будешь жить, да?
Я ответил не сразу. Буду ли жить? Наверное… Это, конечно, будет неудачей, горем, но расхочется ли мне тогда жить?
– Здоровье у меня хоть куда, – сказал я как можно легкомысленнее. – Но к чему сомнения? Мы спасем вас.
– И если спасете, ты будешь считать, что сделал главное? То, ради чего стоило жить? Значит, вы спасаете нас ради самих себя?
– Ну, – сказал я, – всякое дело человек делает прежде всего для себя. Потому что иначе не может. А если и может, то не хочет. Он выполняет свою волю, свое желание. Для себя – и для других. Важно, чтобы не для себя одного. А тебе чего хотелось бы?