«А ведь было время, было такое время, когда трепетали перед Рябошапкой, когда боялись его, когда без моего совета в районе ни одного дела не начинали!» — Он отчеканивал эти фразы, и глаза его, устремленные вдаль, отливали холодным блеском. Он увидел себя опять в том далеком прошлом и даже теперь упивался своим былым величием и властью.
«Ты на меня, конечно, обижен, — повернулся он ко мне. — Понимаю. По-человечески это понять можно. Но только напрасно. Я против тебя персонально тогда ничего не имел. Ты мне даже нравился. Но принцип важнее личных отношений. На твоем примере мы тогда весь район научили бдительности, понял? Твоя жертва нужна была для урока тысячам. Нам ведь не ты важен был, важен был пример, наглядный случай. Время такое, брат, было. Ради интересов народа все это делалось, вот что надо понять».
Я усмехнулся.
«Время здесь ни при чем, и вы напрасно пытаетесь спрятаться за время. Оно было таким же и для начальника училища. Однако он по-другому смотрел на вещи, не так ли?»
«Во-во! — хохотнул Рябошапко. — За это ему и дали строгача по партийной линии. И правильно — не теряй политической бдительности. Пусть еще скажет спасибо своим дружкам в райкоме. Либералы, понимаешь, нашлись и там, пожалели, оставили все-таки в партии и на работе».
«А вы что же, хотели бы его совсем уничтожить? Он вам, видимо, сильно мешал?»
«А, да не в нем дело, — досадливо отмахнулся Рябошапко. — Надо смотреть в корень. Что значит руководить? Это во как — всех в кулаке! Чтоб трепетали! Чтоб страх чувствовали! Чтоб свой шесток каждый не забывал! — Рябошапко передохнул и криво усмехнулся: — Признаться, я сам промашку дал тогда. Не обговорил вовремя, до бюро то есть, с секретарями райкома, не настроил их как нужно, а они, понимаешь, уперлись на заседании и не дали мне свою линию провести, отстояли начальника. А у меня ведь и кандидатура своя была намечена на это место».
«Вон вы чего добивались! — вырвалось у меня. — А тоже — о принципах толкуете…»
Он кивнул.
«Давай, давай. Теперь все можно. Мне карьеризм приписали и много чего другого, когда из партии исключали и с работы снимали».
«И правильно сделали, — кивнул я. — Все-таки есть правда на свете, а?»
Он оскорбленно посмотрел на меня.
«Напрасно торопишься радоваться. Как бы осечка не вышла. Ты думаешь, с Рябошапкой все кончено? Подожди, нас еще позовут, мы еще нужны будем».
«Да нет, Рябошапко. Кончилось ваше время. И не ждите, таких, как вы, мы не позовем никогда».
«А ты-то тут при чем? — злобно взглянул на меня Рябошапко. — Думаешь, добился трех нашивок на рукав, так теперь начальником стал? Из грязи в князи выбился, да? Это про тебя, что ль, пишут в газете „верный слуга народа“?»
«Про меня. Ну и что?» — спокойно спросил я.
«А то. Слуга-то слугой, а за границу ведь не пускают? Визы не дают?.. Вот тебе и „слуга“».
Он торжествующе выплеснул еще одну рюмку в рот и закусил селедкой.
«Не дают, — подтвердил я. — Но что же из этого следует?»
«А то», — многозначительно кивнул Рябошапко.
«Успею еще и за границу наплаваться. Не все сразу делается».
Рябошапко тяжело засопел и закурил папиросу.
«Ну, ну, надейся, святая простота».
«Где же вы сейчас работаете?» — спросил я его.
Рябошапко раздраженно затушил папиросу.
«Нигде пока. Хотел в пароходство — не приняли. Там вроде тебя рассуждают. Но я и на лесоразработки не поеду, — вдруг погрозил он кому-то злобно пальцем. — Не поеду. Не дождетесь. Еще придете в ножки мне поклонитесь: пожалуйста, мол, на руководящую работу… У меня опыт… Я из-за принципов пострадал… — Он вдруг часто заморгал ресницами, и на глазах показались слезы. Он смахнул их пальцем и снова выпил рюмку водки. Потом помолчал и спросил: — Ну, а как, отца-то реабилитировали?»
«Нет пока. Но я жду».
«Жди, жди, — ехидно протянул Рябошапко. — Думаешь, им там, — он ткнул пальцем вверх, — только и заботы, что о твоем отце? Наплевать им на него. Он кем был? Рабочим? Ну, тем более. У них там теперь столько начальников больших ждут реабилитации, что не до простых смертных».
«Вам все мерещится прошлое, Рябошапко, да только теперь по-иному жизнь идет».
Рябошапко сидел и покорно кивал головой. И вдруг мне стало ясно, что он все равно ничего не поймет и до конца своих дней будет считать себя «пострадавшим за принципы», хотя на самом деле он был всегда подленьким, мелким, беспринципным человеком.
Я встал, расплатился за ужин и ушел из ресторана. Больше я его не встречал. Говорят, он уехал в другую область. Только, думаю я, не должны ему верить и там. Кончилось его время, кончилось навсегда.