Не увидев Сандвичевых островов, несчастные подчиненные господина Юнкера не увидели ни чилийского Вальпарайзо, ни перуанского Кальяо. Господин Юнкер гнал все дальше, все дальше.
Покойники, зашитые в парусину, с балластиной в ногах, падали в пучины. Иеромонах осип от погребальных молитв. Не люди – шаткие тени цеплялись за ванты.
Чудом прорвались сквозь вздыбленный, пенящийся, ревущий пролив Дрейка, чудом обогнули мыс Горн, чудом выскочили в Атлантический.
Сто тридцать восемь дней и ночей осталось за кормою. Четырнадцать с половиною тысяч миль (от Петропавловска) осталось за кормою. И мертвецы, мертвецы, мертвецы. Могилы без холмика, без креста.
Вы, может быть, скажете, что славный мореход Лазарев Михаила Петрович прошел за сто тридцать восемь суток от Рио-де-Жанейро до Сиднея. А сподвижник Крузенштерна, известный Юрий Федорович Лисянский сто сорок два дня безостановочно шел из Кантона в Портсмут. Ваша правда, читатель!
Но то были настоящие капитаны, навигаторы высокого класса и подлинные, на деле отцы-командиры: ни единой души не сгубили, корабли глядели молодцами.
А наш транспорт? Всю команду поразил скорбут! Живые были не живы, а полумертвы. В Рио не хватило сил закрепить паруса. Обрезали их ножами как ни попадя, и они рухнули на липкую, грязную палубу.
В Бразильский порт господин Юнкер явился не потому, что сердце разрывала жалость, а душу изъела горечь. Отнюдь нет. В Рио был русский посланник. У посланника господин Юнкер надеялся попросить взаймы.
Посланник Ломоносов ужаснулся виду своих земляков. Он не отказал господину Юнкеру. И не отказался принять от господ офицеров официальный рапорт с жалобой на господина Юнкера. Андрей Логгиныч, сжав зубы, промолчал. Ничего-с, он сведет счеты с господами офицерами. Сведет в Петербурге. А в Рио он промолчал.
Два месяца «Або» не мог сняться с якоря. Рио, как и Сингапур, был морякам «Або» лазаретом. И как во все минувшие недели, доктор Исаев не знал покоя, хоть и сам едва держался на ногах.
В июне корабль поставил залатанные паруса и пустился отмерять новые сотни миль. В комнате, под крышей, нетрудно скользить указательным перстом по приятной голубизне географической карты. В домашнем тепле и сытости без труда произносишь и пишешь даты, расстояния, названия приморских городов Портсмут, Копенгаген… Вообразите, однако, что было на душе исстрадавшихся моряков, когда слух господина Юнкера опять усладился мелодическим звоном серебра и золота. В Копенгагене Андрей Логгиныч – да не будет ему земля пухом – закрутился, как и два года назад, в вихре удовольствий. Знакомый роскошный отель, собутыльники, дым коромыслом.
Капитан наверняка зазимовал бы в датской столице, к вящему удовольствию содержателей отеля и рестораций, но тут, к огорчению господина Юнкера и к великой радости его подчиненных, в Копенгагене задымил пароход «Камчатка». Превосходным ходоком, недавно сошедшим со стапелей, командовал Иван Иваныч Шанц.
Шанц, уроженец Швеции, вот уже два десятилетия состоял в русской службе. То был боевой моряк, участник средиземноморского похода, блокады Дарданелл. И не только боевой, но и дальновояжный, обогнувший землю на транспорте «Америка».
Иван Иваныч знал нравственные «достоинства» Андрея Логгиныча. Шанц нагрянул в отель и тряхнул за грудки Юнкера. Не без крепких выражений, усвоенных в русской службе, швед выставил ультиматум: марш в Кронштадт, а не то на буксире утащу!
Должно быть, у Ивана Иваныча при всей его крутости (на сей раз вполне праведной) была еще и легкая рука: никогда попутные ветры с такой резвостью не несли «Або», как на переходе из Копенгагена в Кронштадт.
Поздним октябрьским вечером 1842 года трехмачтовый парусный корабль смутно обозначился на малом рейде.
Верь не верь приметам, а несчастия не кончились вместе с концом путешествия.
Перво-наперво господин Юнкер посадил офицеров под арест, а сам поспешно убрался в Петербург. Замысел был прост: броситься в ноги заступнику и покровителю светлейшему князю Меншикову да и взвалить на подчиненных напраслину еще большую, нежели в Петропавловске. Официальную и справедливую жалобу, принесенную посланнику в Бразилии, выставил он бунтом, учиненным во время плавания. За таковое грозил суд.
И точно, Бутакова и Бессарабского, Шкота и Фредерикса поодиночке «приглашали» к главному командиру Кронштадтского порта, в ведении которого состояли чиновники военно-судной комиссии.
Главным командиром был тогда знаменитый Фаддей Фадееич Беллинсгаузен, открыватель Южной земли.[7] Бьюсь об заклад, адмирал ни на миг не усомнился в честности офицеров «Або», как и в бесчестности капитана «Або». Но адмиралу не хотелось выносить сор из избы. Негодуя на Юнкера, он настаивал, чтобы офицеры подписали проклятые шнуровые книги.
Тем самым хоть и покрывалось казнокрадство, но зато офицеры избавлялись от законников-крючкотворов. Подписать шнуровые книги? Да ведь это бесчестье! Нет! Пусть асессоры, аудиторы, презус – все это крапивное семя. Пусть суд! Нет, они не подпишут!
Беллинсгаузен так и доложил Меншикову. Сколь ни могущ был светлейший, но и ему, любимцу государя Николая Павлыча, не хотелось выносить сор из своего ведомства. И светлейший спрятал дело под сукно. Военно-судной комиссии не пришлось скрипеть перьями.
Однако и строптивым офицерам не пришлось надеть крест, положенный за «кругосветку». Оставалось лишь пожимать плечами: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» И долго еще ощущать себя опальными.
Ну-с, а господин Юнкер, его высокоблагородие, отродясь не слыхавший, что такое благородство? Напомню читателю о «Русском художественном листке». В нем (за какой год, убей, не могу сообразить) мелькнула карикатура на бывшего моряка в полицейском мундире.
Под рисунком было объявление: «Все части света обошел, лучше 2-й Адмиралтейской не нашел».
Андрей Логгиныч не тотчас променял морской мундир на полицейский. Он еще немало куролесил. Мотал казенные денежки и одалживался у консулов за границей. Может, при неизменном покровительстве светлейшего и в адмиралы бы угодил, но однажды (в отсутствие Меншикова) прогнали-таки господина Юнкера в шею.
Юнкер, как кот, умел падать на четыре лапы: заполучил доходное местечко пристава в одной из частей города Санкт-Петербурга, во 2-й Адмиралтейской. И зажил, что называется, своим среди своих.
1971