…На другом конце рыночной площади, у позорного столба, палач забивал в колодку трех осужденных за неуплату налогов. Двое из них — пожилые крестьяне — молчали, кривясь от боли. Светловолосая девушка в рубахе до коленей громко стонала.
— Мучайся, дева, страданье душу очищает, — философствовал палач в полном облачении — черном плаще с красной каймой и желтым поясом. — Завоешь ночью, когда ведьмы да лешие замыслят вокруг столба хоровод.
Голос палача показался Иоганну знакомым. Он пристально оглядел того, кто орудовал у позорного столба. Вот это да: пред ним рыжий сторож с виноградников собственной персоной! Тот самый верзила Якоб, что пытался оттеснить его, Иоганна, и Мартина от повозки магистровой, от Лаврентия Клаускуса, предрекавшего судьбину по взаимному расположению планетных кругов.
Иоганн подождал, когда палач покинет рыночную площадь, догнал его в тесном проулке, окликнул:
— Эй, Якоб… Якоб…
— Ну, Якоб, а тебе что до того, — пробурчал палач, даже не сочтя нужным оглянуться. Однако ответил он скоро, как будто ожидал этого оклика в тесном проулке, где и двум телегам мудрено разъехаться.
— Якоб, это я, Иоганн Кеплер. Учусь в академии здешней…
— И учись на здоровье, — сказал палач, но шаг не укоротил и не обернулся. — Я еще у столба заприметил тебя. Без наметанного глаза пропадешь, особливо в нашем ремесле. Чего тебе надобно?
— Якоб, как там житье-бытье в Леонберге?
— В нашем ремесле — при полном ежели облачении и при мече — разговоры не по делу возбраняются, — отрезал Якоб. — Следуй за мной на некотором отдаленье. Поотстань, говорю тебе! И приходи вслед за мной в харчевню «Золотой каплун». Надо бы горло прополоскать винцом.
В «Золотом каплуне» у палача был свой стол и чаша, прикованная толстой цепью к кольцу в стене. Опорожнив две чаши, Якоб подобрел. Он снял широкополую шляпу с вышитым на ее полях эшафотом. Длинный меч отстегнул от пояса, положил на лавку. И только тогда заговорил.
Пусть он, Иоганн Кеплер, не сомневается: колдун, будущность полководца ему, Иоганну, предрекший, и не колдун был вовсе, а сам дьявол в образе и плоти человека. Не зря, не зря кометой грозил, треклятое отродье сатанинское! Осень и зима после кометы были еще куда ни шло, а по весне ударили холода. Такие холода ударили, такие морозы принесло с Дуная, — все птицы померзали. Кроме ворон и воронов — уж сии твари остались целы-целехоньки, небось ворон говорящий наколдовал, рыбья кость ему в глотку! А после такое началось, уму непостижимо. Свинья у одноглазой старухи Гертруды закукарекала петухом. Старшая дочка герра судьи сбежала с заезжим комедиантом. Виноградники вымерзли вконец, подчистую. А без виноградников ему, Якобу, хоть волком вой. Нечего стало сторожить, помимо луны в небе. Вот и подался в заплечные мастера. Ремесло нехитрое, необременительное. Опять же достаток, в церкви место особое выделено, от властей уважение. Людишки, чернь, мелкота, косятся, известное дело. Пренебрегают, слова пускают вослед бранные, а то и яйцами тухлыми влепить из-за угла норовят. Да только все они, недоброжелатели, у него здесь, в кулаке; многим из этих каналий его, Якоба, меч пощекочет затылок.
— А прежний палач — куда он делся? — осведомился Иоганн.
— Прежнего мастера нашли мертвым в постели, — отвечал Якоб. — С тесаком в сердце. Будь сын у заколотого злодеями мастера, палачествовал бы заместо отца. Только не успел мастер обзавестись детишками-то.
Якоб кивнул хозяину харчевни, распорядился: чашу наполнить, принести осьмушку бумаги и чернильницу.
— Где ты, Якоб, выучился грамоте? — удивился Кеплер.
— Погоди, — отмахнулся палач. — Какая там грамота — ни аза не смыслю. Прошение помоги сочинить. Городскому совету прошение о дозволении мне, Якобу Шкляру, жениться.
Покуда Иоганн Кеплер скрипел гусиным пером, заплечный мастер одолел еще две чаши хмельного.
Кеплер написал прошение, прочел вслух.
Якоб глубоко задумался, потребовал перечитать бумагу и, видимо, остался доволен.
— Молодец, золотая голова! Ни одна собака в городишке не захотела помочь палачу. На веки вечные обязал меня услугой. Потому знай: ежели кто из родственников твоих или сам ты в руки мне попадете — избавлю от мучений. — Палач наклонился через стол и зашептал Кеплеру на ухо: — Бутылочка винца, да не простого — отравленного — за полчаса до казни, и без всяких страданий отдашь богу душу. Я слов на ветер не бросаю. Слово палача — закон…
«Длинь-длинь-бом, длинь-длинь-бом, длинь-длинь-бом!»
Зазвонили колокола по всему Тюбингену, суровыми, благостными, звонкими переборами вливаясь в души честных христиан, козни отпугивая колдовские. Положи на верстак тонкий косой нож, сапожник; прикажи шабашить голодным подмастерьям, сытый хозяин сукнодельной мастерской; закрывай лавочку, безбородый араб, пряностями заморскими торговец.
О чем, в смирении и трепете, святых заступников заклинаешь, обыватель?
Да минует сей город чума, иль турок свирепый, иль тягостный налог, иль вздорожанье товара негаданное-нежданное. Да не ворвется средь ночи, как на прошлой неделе в соседний Штутгарт, воинственный архиепископ с армадой наемников, ландскнехтов. Да не принудит горожан духовный князь, исходя словами бесчестными, бранными, выдать немедля все королевские льготные грамоты. Да не вытребует позорного обещания отказаться от всех вольностей и прав и впредь быть довольными распоряжениями, каковые его милость сочтет за нужное издать.
Вызванивали, надрывались колокола. В узкое оконце харчевни заглянули сумерки. Пора было отправляться к профессору Мэстлину.
Золотые сады вселенной
Астроном должен быть мудрейшим из людей.
Он долго колотил в окованную железом дверь. Наконец сквозь глазок в двери просочился надтреснутый, неодушевленный, какой-то фальшивый голос:
— Как доложить изволите?
Иоганн объяснил, кто он таков и откуда.
— Башмаки не худо бы почистить, — сказал неодушевленный голос. — По фунту грязи на каждом. Щетка справа, возле порога, где бочка.
Поразился Иоганн: каким зрением ладо обладать, дабы разглядеть в темноте грязь на башмаках. Нагнулся, начал шарить руками по земле, отыскивая щетку.
Целая рота солдат успела бы вычистить сапоги, прежде чем на пороге появился привратник со свечой в руке.
Они поднялись по деревянной лестнице и вступили в полутемную прихожую. Бакалавр снял плащ, стараясь, чтобы привратник не заметил предательски зиявшую дыру на локте. Перед зеркалом, пытаясь пригладить всклокоченные волосы, Кеплер услышал, как у него стучат зубы. Он часто страдал изнурительными лихорадками и подумал: ну вот, не хватало, чтобы начался очередной припадок. Но сразу же понял: лихорадка ни при чем. Просто он ужасно волновался.
Привратник взялся за позолоченную ручку и раскрыл перед гостем дверь. В кабинете, освещенном тремя светильниками, не было никого, по крайней мере так сначала показалось оробевшему бакалавру. На массивном столе с ножками в виде львиных лап стоял огромный позолоченный глобус. Рядом лежали трикет-рум [15], циркуль, линейка, песочные часы и грифельная доска. У стены, там, где перекрещивались тени светильников, возвышался книжный шкаф, наполовину задернутый оранжевой бархатной портьерой. В шкафу тускло поблескивал череп. На полу, устланном медвежьими шкурами, застыло чучело крокодила. Пахло старинными книгами, засохшими цветами, ромашкой, тимьяном.
15
Трикетрум — прибор, с помощью которого в средние века определяли положение небесных светил.