Проследуем, читатель, ибо зеркало истины отшлифовано не до хрустального блеска. Проследуем, ибо сияющая гармонией и благолепием картина нравов описываемой эпохи нуждается в нескольких заключительных мазках.
Итак, иезуиты покинули разоренное пристанище Иоганнеса Кецлеруса. За ближайшим домом следы их теряются, дабы, попетляв, вскорости обнаружиться в захламленном подвале, пахнущем плесенью, домовыми и ведьмами, гнилой капустой, необеспеченной старостью.
Здесь, в подвале, за азартными играми и отвратительными историями, запиваемыми дешевым вином, убивали скуку головорезы, забулдыги, гуляки, охочие люди, коротали время все участники нашествия, вся разбойничья ватага.
— Молодцы удальцы! — хвалил их иезуит Феофилат, хвалил, однако, не во всеуслышание, а шепотком, на ухо чернобородому. — Сработано отменно. Жаль, твердый попался орешек. Не расколешь.
— Чего там! — горячился чернобородый, хотя говорил тоже шепотом. — Одно слово — и мы его в рог скрутим бараний, — и показывал руками, как он скрутил бы профессоришку в бараний рог.
— Спокойно. Всему свое время… Держи кошель. Каждому по гульдену — задаток! Покусанному псами — два гульдена! И врассыпную, незаметно, втихомолку — к профессору Траутмансдору. Строений не поджигать, кур не воровать, но чтобы стекла вдребезги. И угрозы, угрозы позаковыристей!
Сидевший рядом — а где ж еще? — иезуит Маврикий приложился к стаканчику с благодатной влагой и подмигнул отцу Феофилату.
— Мелко плавает профессор ваш Траутмансдор. И без угроз покинет логово протестантово, — шепотом сказал святой отец Маврикий.
ПОКЛОН № 7
Не насыщение утробы, равно как не игрища, песнопения и скачки бесовские, — почитай первейшей заповедью своей помощь братьям по вере.
Под белым сводом небес, над сводом черным земли тлела, нищими несомая, песня крестоносцев:
Время от времени кто-либо из страждущих божьих рабов приближался к одноглазому поводырю и ловко запускал руку в его котомку. Во здравии пребывай, мягкосердечный мясник, расставшийся — ради любви к святому Себастьяну — с корзиной колбасных обрезков. Эх, сладостны обрезки колбасок пражских, без них каково было бы превозмогать непогоду!
— Осади ход, братья, — нежданно прошамкал слепец Леопольд. — Вроде пожива скачет. Нутром чую: грядет деньга.
Слепцы воззрились туда, куда безошибочно указал посохом Леопольд. И вправду, пожива — три замызганных фургона — уже выехала из-под навеса сосновой рощи.
Как по команде слепцы сдернули шляпы с раскрашенными изображениями святых заступников. У одного нищего мучительная судорога нежданно свела половину лица, плечо и ногу; на другого христарадника снизошло трясение всех членов; слепец же Леопольд выкатил, как все, бельма и, помимо прочего, из-под лохмотьев высунул обрубок руки, струпьями источаемый.
Фургоны приблизились. Поводырь, точно опытный дирижер, сотворил тайный знак. Несчастные слепцы грянули:
— Добрые, милостивые сограждане империи Римской Священной! Подайте ради Христа слепым и несчастным калекам монетку или кто что сможет, будем благодарить и молить во благо и во здравие вас.
Первого возницу моленье о вспомоществовании не разжалобило, как видно, закостенел в скупости человек. Зато из другого фургона выпорхнул, точно бабочка, красный треугольный кошелек. Слепец Леопольд не только умудрился поймать кошелек обрубком руки, но и определил по весу: никак не менее полутора гульденов послала ему и братьям переменчивая судьба.
— Поклон номер семь! — негромко, но внятно проговорил сквозь зубы слепец Леопольд и, когда братья, смиренно склонясь, возблагодарили неслыханную, воистину королевскую щедрость, спросил возницу:
— Откуда скачете, люди добрые?
— Из Штирии, — отвечал возница. — Лютеран там до смерти бьют.
— Везете кого?
— Кеплеруса, ученого человека…
Уже и фургоны сокрыла пелена дождевая, и скрип колес замолк, а прозревшие слепцы все еще разглядывали кошелек, расшитый бисером.
— Истинно сказано: господин господину рознь, — ударился в философию поводырь. — Один скачет расфуфырен, точно павлин, вроде и карета вся в гербах, и латы раззолочены, а чтоб пфенниг пожертвовать бедняку — ни за какие коврижки, ни-ни. Того и гляди огреет кнутищем. Другой, хоть и оскверняет душу свою науками, однако наделен состраданьем.
— «Состраданьем», — передразнил сообщника Леопольд. — Будь моя воля, я б всех до единого ученых мудрецов собрал да на кострище возвел без дознания и суда. Потому как от занятий наукой выходит порча империи. Летом в Регенсбурге — слыхали? — некий искусник химик обронил склянку с вонючим зельем в Дунай. Обронить-то обронил, да тут же на реке стрясся замор. Три дня и три ночи мертвых рыбин — несчетно сколь! — волокло по Дунаю. И доселе воды смердят.
— А химик? — заинтересовался поводырь.
— Рыбаки прикончили баграми. И туда же, в Дунай, злоумышленника, просить у щук да налимов прощенья.
— Помяни, господи, душу грешную сего нечестивца, — привычно посочувствовали нищие, крестясь.
…Привиделся Иоганну Кеплеру корабль заморский диковинный. Вместо мачты на нем дерево серебристое, с листьями золотыми. Луна, как ладья, качается на ветвях, светила плывут в хороводе, заря розовая дремлет, свернулась клубком, а ветер на суку разлапистом разлегся, посвистывает, похрапывает. Под деревом же восседает магистр всех свободных наук Лаврентий Клаускус. И скакун Буцефал подле него, и фазан Бартоломео, и Батраччио — словеса изрекающий ворон. Машет руками Иоганн магистру, криком кричит — да не отзывается герр Клаускус, поглощен книгою древнею. Между тем дивный корабль над волнами завис и легко-легонько отделился от стихии морской, заскользил, будто облачко, по небесам. «Магистр Клаускус, магистр Клаускус, заберите меня с со-бо-ой!» — прокричал Иоганн. И очнулся от забытья.
Он очнулся от забытья и мигом припомнил все: скороспешное бегство из Граца, бесконечную, в черных колдобинах и рытвинах дорогу, нищих слепцов.
— Пить! Пи-ить! — простонал профессор.
Прохладная рука опустилась на его разгоряченный лоб. Голос жены сказал из тьмы:
— Тебе не пользительна сырая вода, Иоганн. Ты болен, тяжко болен. У тебя лихорадка, Иоганн.
Колеса скрипели. Барабанил по фургону дождь. Молния вскипала в озерах тьмы. Кричал на лошадь возница, кнутом щелкал.
Кеплер нащупал в кармане флягу, откупорил, приложился горящим ртом к горлышку.
— Иоганн, ты болен, болен, — шептала всхлипывающая жена. — Ты бредишь уже третьи сутки. Вчера, в забытьи, ты выбросил нищим последние деньги.
— Не горюй, Барбара… Они бедные люди… Среди оных бродяг… может статься… пребывает и мой отец… Генрих Кеплер, — задыхаясь, проговорил Иоганн.
Громыхнуло над лесом. Молния надвое перерезала ночь, высветила домишки поодаль, скирды сена, мельницу ветряную. Лошадь шарахнулась и понесла.
— Погоди, тебе говорят, стой! Осаживай клячу! Пограничный кордон! — донесся спереди крик.
Вскоре замаячил шлагбаум. К фургону приблизился стражник с фонарем.
— Откуда родом? Зачем пожаловали в Богемию? — нагло вопросил он, поигрывая пикой. Отчего ж не поиграть оружием, коли притащились людишки без конвоя, без прислуги, без выкриков «Спишь, мерзавец! Подымай шлагбаум!», без… Одним словом, мелюзга, мелкая сошка.