— Его отец Солнце, его мать Луна, ветер носил его в своем чреве, Земля его кормилица. Оно отец всякого совершенства во вселенной. Его могущество безгранично на земле. Отдели землю от огня, тонкое от грубого, осторожно, с большим искусством — это вещество поднимается от земли к небу и тотчас снова нисходит на землю. Оно собирает силу и верхних и нижних вещей…
— Довольно, Сафроний, — капризно заговорил сидящий под балдахином. — Ты утомил меня. Зачти сызнова то, что ты читал поначалу о тайне. Из этого… как его…
— Из греческой рукописи четвертого века, приписываемой Зосиме Панополитану, — подхватил старец и зашамкал: — «Вот тайна: змея, пожирающая свой хвост, состав, поглощенный и расплавленный, растворенный и превращенный брожением… Его чрево и спина желты, его голова темна и зелена. Его четыре ноги — четыре стихии…»
— О боги и богини!.. Ну что ты заладил одно и то же… Стихии, чрева, спины, змеи. Наскучило, — перебил старца Зосиму великий государь (а это был не кто иной, как император Рудольф). Его величество зевнул, перекрестился и продолжил речь: — Опротивели нелепости сии несусветные. Лучше поразмысли: нынче философский камень выварится иль нет?
— Не дерзну пророчествовать, государь, однако может и не вывариться. Не маловато ли травы лунной[29] внедрили в смесь.
— Пошто раньше-то о лунной траве умалчивал, голова твоя ученая? — беззлобно осведомился император. — Эх, нет Тихо Браге, великого искусника, наверняка подсказал бы неукоснительную пропорцию.
— Я здесь, ваше величество! Готов услужить памятью и уменьем, — отозвался король астрономов.
Государь нетерпеливым жестом призвал к себе любимца-звездосоглядатая, о чем-то пошептался с ним. Затем повелел приблизиться Кеплеру, вопросил:
— Сказывают, ведомы тебе, Иоганнес Кеплерус, не только судьбы людские, но и лет птицы в небесах, красного и черного зверя бег на земле, потаенный ход рыбины в глубинах. Верно ль сказывают?
— Отчасти, государь, — твердо выговорил Иоганн.
— Мы премного о талантах твоих провидческих наслышаны. Помимо звездозакония, что еще тебе по сердцу?
— Помимо астрономии, ваше величество, изучал живопись, скульптуру, производство мозаичное, герметическое искусство.
Предстань нежданно-негаданно пред очами повелителя Священной Римской империи любой полководец древности — Цезарь, к примеру, или Ганнибал — и предложи свои услуги на поприще борьбы с проклятыми турками, и тогда менее обрадовался бы государь, нежели заслышав о мозаичном производстве и герметическом искусстве. Ибо теперь явилась родственная ему, Рудольфу Второму, душа.
— Зачисляю тебя, Иоганнес Кеплерус в свиту, — милостиво молвил владыка, поглаживая на своем халате символ селитры — большой палец с короной и Луной. — Наипервейшею обязанностью вменяю составлять гороскопы мне и вельможам. Для моего гороскопа сроку отпускаю неделю.
— Гороскоп вашего величества уже составлен. Извольте взглянуть, — ответил Кеплер и протянул гороскоп.
Тот быстро схватил сей листок, где была расписана хитроумными знаками вся его императорская судьба. Повертев гороскоп, государь спросил недоверчиво:
— Стало быть, ни в коей мере можно не опасаться за мою жизнь?
Иоганн оторвался от созерцания узоров, возникавших и распадавшихся в печи, и отвечал:
— Позвольте уведомить ваше величество: ни жестокие хворости, ни тайные либо явные козни злоумышленников, ни происки наемных очернителей не коснутся вашей божественной судьбы.
— Ай да Кеплер! Ну и молодец! — закричал, как ребенок, его величество. — Отныне назначаю тебя имперским математиком. Однако сей высочайший титул дарую тебе при одном непременном условии. Ты никогда не покинешь Тихо Браге, дабы работать под его руководством над составлением астрономических таблиц. Содержание годовое определяю тебе в две тысячи семьсот флори… — Тут государь поперхнулся, осекся, как-то весь сник. И, заметим, не без причины. Назвав поистине астрономические для нищенствующего профессора две тысячи семьсот флоринов, Рудольф Второй вдруг вспомнил вечно искаженную страданием физиономию казначея. Героическим усилием изгнав из памяти ненавистное казначеево лицо, государь закончил без всякого воодушевления: — А впрочем, что я говорю: две тысячи семьсот флоринов. Число какое-то несуразное, не круглое. Опять же при расчетах могут возникнуть неудобства. Верно я говорю: несуразное число, а?
Король астрономов и его ученик закивали: кто же осмелится перечить государю?
— Содержание годовое определяю тебе в полторы тысячи флоринов, — изрек наконец владыка и вздохнул с облегчением.
Имперский математикус возликовал. Чего греха таить: и полторы тысячи были для него баснословным состоянием.
— Что касается сугубо астрономических твоих занятий: разных домыслов, предположений, вычислений, — тут мы тебе не указ. Занимайся сей кабалистикой на свой страх и риск, — милостиво разрешил Рудольф.
— Государь, я намерен исчислять движения Марса. Из всех иных планет орбита его наиболее растянута и с кругом не схожа. Надобно отрешиться от укрепленного тысячелетиями предрассудка о движении планет по кругам, — сказал Кеплер.
— Пустяки, безделица, — отозвался император равнодушно. — По кругам ли ползают иль скачут, как вепри загнанные иль как лягушки, — все одно. Главное — судьбу дабы предрекали.
На том и завершилась аудиенция.
Тихо Браге остался в подземелье — помогать светлейшей особе государя вываривать философский камень. Обласканный владыкой Кеплер отправился домой — порадовать Барбару превеликим благом, свалившимся с неба.
Он побродил по дворцу: заглянул в оранжереи, в кунсткамеру, послушал, как на все лады распевают заточенные в клети заморские птицы.
В галерее имперского придворного совета его догнал запыхавшийся вельможа в выцветшем камзоле и основательно потертых панталонах. Лицо вельможи было странно сплюснуто, перекошено. Одна бровь, взлетала, как у паяца, к виску, другая нависала над глазом, бесстыдно прикипавшим к собеседнику, какого бы тот ни был чину, ранга и звания.
— Герр Кеплерус, позвольте мне, как дворцовому казначею, поздравить вас с высочайшей милостью, — голосом выцветшим и потертым сказал казначей. — Одно жаль: финансы империи расстроены донельзя. Казна… как бы это выразиться поточнее… э-э… ну что ли… не совсем наполнена, не до краев. Соблаговолите несколько времени — скажем, год, а еще лучше два или три года, — существовать на постоянные и случайные доходы от ваших поместий, угодий, земель и прочих владений.
Новоявленный имперский математикус давно был приготовлен к такому повороту событий в финансовой баталии, которую он вел столь длительно и безуспешно. И посему, нимало не удивившись, ответил с нарочитой заносчивостью:
— Поместья мои весьма обширны, угодья невыразимо богаты, владенья обильны несказанно. Да вот жалость: дороги в оные края никем еще не протоптаны.
— Горные теснины? Каменистые ущелья? Болота непроходимые? Бурелом? — осведомился казначей.
— Лунные рудники! Виноградники на Марсе! Покосы на Венере! Небесные острова! — отрывисто выговорил обладатель несметных, воистину неземных богатств.
…Раздосадованный, он выбежал на крыльцо королевского замка. Пред ним в высокое чистое небо возносились закатные своды собора святого Вита. Рядом, словно клювом по стеклу птенец, тенькала капель. Пахло весной, талыми снегами, подснежниками. Как бумажные кораблики, покачивались в поднебесье розовые облачка. В такую пору на Лысой горе уже оттаивает южный склон и обнажается земля — прелые прошлогодние листья, усы зеленой травы, робкие ручьи, паутина на папоротниках. Уже греются на пеньках первые ящерицы, и первые жуки расправляют крылья, и вся Лысая гора, как огромная старая ящерица, подставляет солнцу бока, приходя в себя после зимнего оцепенения, после недвижности и забвения, после забытья.
29
Лунная трава считалась алхимиками необходимой для получения философского камня, посредством которого металлы якобы обращаются в золото.