“Там, на крыше, антенна, — подумал сенатор и почувствовал, как холодок побежал у него по спине. — Так вот она, таинственная машина, обеззвучившая Нью-Йорк! Вот та загадка, разгадать которую не смогли ученые всего мира!”
Горбун выступил из-за спины сенатора и, ткнув пальцем в худого длинного человека, отошел в сторону, как бы говоря: “Я сделал все, что нужно. Моя миссия окончена”. Голубоглазый человек только теперь заметил Бакмайстера, и в его по-детски чистых глазах появилось сложное выражение испуга, ненависти и презрения.
Сенатор подошел к висевшему на стене киноплакату, изображавшему Жанну Гарлоу в купальных трусиках, и написал на голых ногах кинозвезды: “Вы Оле Холгерсен?”
Голубоглазый утвердительно кивнул головой.
Снова на ножках Гарлоу сенатор нацарапал пляшущими от волнения буквами:
“Вы обеззвучили Нью-Йорк?”
Холгерсен опять ответил кивком.
“Сейчас же прекратите действие машины! Я — сенатор Аутсон”.
Холгерсен, прочитав приказание сенатора, пожал плечами и, улыбаясь, перевел едва заметный рычажок. Конусы легко повернулись друг к другу основаниями и…
Сенатор ясно услышал тяжелое дыхание горбуна.
— Что это? — крикнул сенатор, и, как всегда, услышал свой голос. — Я слышу!
— Да, мы слышим. Вот наша… его машина, — прохрипел горбун, бросаясь вперед. Холгерсен преградил ему дорогу. Усталое, молодое лицо его судорожно задергалось.
— Я ждал этого, Бакмайстер, я ждал, что вы будете травить меня и затравите. Доллар, доллар, только доллар! О, боже!
Карлик все еще рвался к Холгерсену, но сенатор отбросил Бакмайстера к двери и, схватив Холгерсена за руку, рявкнул, наслаждаясь звуками собственного голоса:
— Да вы чародей, кудесник! Знаете ли вы это, дорогой мой?!
Холгерсен ответил спокойным, очень усталым, без всяких интонаций голосом:
— Да, сэр, знаю. Не кудесник, не чародей, но работа моя доведена до конца. Это — цель моей жизни.
Спокойный, отнюдь не польщенный сенаторскими похвалами, Холгерсен начал раздражать Аутсона. “Изобретателишку надо сразу же поставить на место!”
— А вы знаете, скольких жертв стоил ваш неосторожный опыт с обеззвучиванием Нью-Йорка? — зловеще спросил сенатор.
— Жертв? — Холгерсен поднял на сенатора усталые глаза. — Каких жертв?
— Человеческих, конечно! — жестко ответил Аутсон. — Сотни людей растоптаны и раздавлены на улицах!
— Сотни людей растоптаны и раздавлены? — шепотом переспросил Холгерсен и вдруг отчаянно закричал: — Нет, нет! Неправда! Вы лжете!
— Я говорю правду! — безжалостно сказал сенатор. — В оглохшем Нью-Йорке была чудовищная паника.
Холгерсен обессиленно опустился на стул. Его колотил нервный озноб. Сенатор ждал.
— Видит бог, я не хотел этого, — глухо проговорил изобретатель. В глазах его были ужас и мука. — Прошу вас, верьте мне. Я не знал, я не предполагал такого несчастья. Я не учел того обстоятельства, что внезапная глухота испугает людей, а следовательно, вызовет панику. За эту неделю я ни разу не выходил отсюда, следя за работой моего обеззвучивателя. Я почти не спал эту неделю. А окон, как видите, у меня нет. Я не мог видеть, что происходит на улицах города. Я припоминаю, что в начале опыта мой старый Сэм прибежал перепуганный до смерти и пытался что-то объяснить мне жестами. Но я лишь посмеялся над ним, так как счел это за вполне понятный испуг от внезапно наступившей глухоты… Он-то видел, что творилось на улицах оглохшего Нью-Йорка, но не мог сообщить мне этого толком, так как неграмотен, а я был слишком занят… Да, я виновник тысячи смертей… За это я готов ответить, когда и как угодно… Но, я не хотел этого… я не хотел!..
“Вот удобный момент”, — подумал сенатор. Он ласково и успокаивающе положил руку на плечо изобретателя.
— Ни о какой вашей ответственности не может быть и речи. Вы уже прощены. За это ручаюсь я, сенатор Аутсон. Но объясните, ради создателя, почему вы ютитесь в этом паршивеньком кино? Вы здесь работаете, вы нуждаетесь?
— Нет, это мой кинотеатр. Я купил его на остатки моих средств. Здесь мне очень хорошо работалось. Неудобство одно — приходилось по десять раз в день смотреть один и тот же фильм. Да еще с обратной стороны! От медовой улыбки Ирины Дунн, от деревянного смеха Роберта Тейлора, от подхалимских взглядов Дика Поуэлла меня будет всю жизнь тошнить! Но зато я мог знать, когда кончается фильм, и успевал выключить мои испытательные стенды, чтобы рев их моторов не вызвал подозрений.
— Сколько неудобств! Вечный страх, натянутые нервы, вредные для здоровья условия работы! Зачем все это? — сожалеюще покачал головой Аутсон. — Можно было подыскать помещение для прекрасной лаборатории!
— В Америке, при всеобщем повальном шпионстве друг за другом, это невозможно. В мою работу начали бы совать носы, вынюхивать, выслеживать!
— Правительство Соединенных Штатов создало бы для вас лучшую в мире лабораторию. И не одну — две, а пять, десять! У вас были бы сотни научных и технических сотрудников. И ни один паршивый нос не сунулся бы в вашу работу!
Холгерсен медленно покачал головой.
— Это невозможно.
— Для Америки нет ничего невозможного.
— А я говорю — невозможно! — с раздраженным упрямством повторил изобретатель. — Вы, сенатор, назвали меня кудесником, чародеем. Да, в руках ученого — волшебная магическая палочка. Взмах — и открыта еще одна тайна мироздания! Но тотчас, как только тайна открыта, у кудесника отберут магическую палочку.
— Кто отберет?
— Вы.
— Я вас не понимаю, мистер Холгерсен. Давайте говорить по-деловому.
— Молчите, сенатор, и слушайте! — резко оборвал Аутсона Холгерсен. — Когда я работал над своим изобретением, я не задумывался над его практическим применением. Кое-что, правда, мне мерещилось… Может быть, санаторий тишины… лечение тишиной… Но это в очень большом отдалении. Мою работу я сравнил бы с вдохновенным творчеством поэта. Я создавал поэму о безграничности человеческих познаний! О взлетах человеческого ума в сияющие высоты знания! Вот как я работал…
Холгерсен подошел вплотную к сенатору:
— А вы, сэр, уже нашли, конечно, где и как пустить в ход мое изобретение? Признайтесь!
— Конечно, мистер Холгерсен. Ваш обеззвучиватель усилит Атлантическую мощь. Вы тоже примите участие в гигантском сражении за свободный мир. Великое, почетное, почти божественное назначение!..
Холгерсен тихо, горько рассмеялся.
— Я этого ждал. Чем больше познает человек, тем это опаснее для всего человечества. Вот — ужасная истина! Но она открылась мне слишком поздно. За это я и наказан. И по заслугам! Я жил с повязкой на глазах, и некому было сорвать эту повязку. Я боялся близости народа. Я был уверен: ученому нужна окрыленность, утонченность ума, ученый должен уйти в хрустальную башню своей лаборатории.
— Неужели ученый должен советоваться с толпой? — угрюмо пробормотал молчавший до сих пор Бакмайстер.
Холгерсен метнул в его сторону быстрый, ненавидящий взгляд.
— Да, и советоваться с народом. А главное, искать в народе веру, силу и защиту. Не скажу, что я вообще не думал о народе. Нет, я мечтал мощью науки освободить человечество от изнурительного труда, я мечтал, что ученые создадут на земле рай, я мечтал и верил в безоблачное грядущее. Я работал, мечтал и отгораживался от народа. И вот теперь я, бессильный одиночка, схвачен моими злейшими врагами. Они отнимают у меня мою магическую палочку.
— Друг мой! — необыкновенно тепло сказал сенатор, широко раскинув руки, словно намереваясь обнять изобретателя. — Что за мрачные мысли? И какие несправедливые слова! Никто ничего не думает отнимать у вас. Наоборот! За ваше изобретение вы получите колоссальную сумму! Назовите сами цифру, которая вас устраивает. Смотрите, не продешевите. Мы торговаться не будем.
Холгерсен снова покачал головой.
— Меня уже вынуждал продать изобретение вот этот негодяй. — Он указал на Бакмайстера. — А когда я отказался, он пытался удушить меня во время сна хлороформом и украсть мои записи и чертежи.