Кабинет был убран просто. Бюро красного дерева, потертый сафьяновый диван, два стула. И трофеи «кругосветки»: костяные наконечники гарпунов с берегов Аляски, сосуд, сплетенный из кореньев на каком-то из атоллов Тихого океана, индейский колчан со стрелами, подаренный в Сан-Франциско.
— А хорошо у тебя в дому-то, — вздохнул Шишмарев, усаживаясь в кресло. — Одного недостает…
— Уже, — весело усмехнулся Отто.
— Когда поспел?
— Недавно.
— Позвольте спросить, сударь?
— Амалия Цвейг.
— Ревельская?
— Ревельская.
— Скоро ли?
— Нет, Глеб, не скоро.
— Отчего же?
— Нетрудно догадаться.
Шишмарев пожал плечами. Отто рассмеялся:
— Когда вернемся, повенчаюсь. А перед отплытием — прошу на обручение.
Шишмарев прикусил губу: «Перед отплытием»… Бедняга ни о чем не догадывается… Отто не заметил замешательства Шишмарева, спросил весело:
— Ну-с, а вы когда же, государь мой? Надеюсь, Лизонька?
Лизонька… Он любил ее, но пока ходил на «Рюрике», Лизонька улепетнула с каким-то мичманом в Севастополь. Шишмарев махнул рукой:
— Срок не вышел, брат. Правда, родительница приглядела соседскую, да я шаркнул ножкой, а матушка в сердцах брякнула: «Экой болван».
Отто смеясь погрозил пальцем:
— Смотри не засидись в женихах.
Он провел Шишмарева в столовую. Денщик накрывал на стол. Шишмарев узнал Ванюху Осипова, матроса «Рюрика».
— Здравия желаю, ваше высокородие, — сказал денщик, подставляя Шишмареву стул.
— Этому, надеюсь, неплохо, — кивнул на него Коцебу и взял графин с вином. — Желаешь? А! Извини, душа моя. Ну прошу здешней. — Он переменил графин и налил Шишмареву водки. — Нда-с, Осипову, надеюсь, нехудо. О прочих того сказать не могу.
— То есть?
— Попали наши с тобою матросики… Как это говорится? В ежовые рукавицы? Вот, вот. Не пойму отчего, но особенно достается тем, кто с нами плавал. То ли счеты со мною бог весть за что сводят, то ли еще что, а слышал, нашим несладко. Я уж начальству писал, просил хоть несколько облегчить участь. Ведь три года не в Кронштадте, не в Ревеле — в океане. Труды тяжкие. Никто и слова в ответ. Вот так, братец. Ну, думаю, начнем сборы в поход, кликнем наших, старых. Верно?
Отто был весел, разговорчив. А Шишмарев все больше мрачнел. Конечно, он не повинен, он заслужил свое назначение, и не он перебежал Отто дорогу. И все-таки ему было неловко.
Допоздна засиделись. Шишмарев разглядывал карты, которые Коцебу хотел приложить к отчету о путешествии, а Отто рассказывал, что Крузенштерн торопит, что литератор Греч исправит слог, что граф Румянцев дал денег для печатания этой книги… Спать они улеглись, когда половину третьего пробило.
Проснулся Глеб рано, как привык просыпаться еще в морском корпусе. Он лежал, протирая глаза и потягиваясь. Потом тряхнул головой, вскочил с постели, раздвинул портьеры, уютно прозвеневшие бронзовыми кольцами, и тотчас зажмурился от яркого света, и ему почудилось, что он совсем еще мальчонка, дома, и что вот-вот войдет старая нянюшка. От этого весеннего блеска, оттого, что за окнами были сосны, и потому что пахнуло на него давним, Шишмарев чувствовал себя безотчетно счастливым; стоял у окна, перебирал босыми ногами и улыбался.
Он немного зазяб, все еще улыбаясь и чувствуя себя счастливым, забрался в постель и вдруг пожух, вспомнив, зачем и почему пожаловал на эстонскую мызу… Глеб поднялся и стал одеваться.
За утренним кофе Шишмарев робко спросил Коцебу о здоровье.
— Геркулес, — беззаботно ухмыльнулся Отто.
— Уж и геркулес… Поди, судороги хватают, то да се. А? Скажи по чести.
— Оставь. Говорю — геркулес.
— Ну да, ну да, — торопливо согласился Шишмарев. — Я, брат, к тому… Разное болтают…
— Что такое?
— Слышал, понимаешь ли, начальство про тебя у генерал-штаб-доктора справлялось. А он, черт его дери… Словом, как бы это сказать, мнется, что ли… Вот и пошли разные толки… Медики-то они, сам знаешь… Помнишь, наш эскулап Захарьина в Камчатке оставил, а Иван Яковлевич отдышался и теперь, говорят, бригом командует…
— Погоди! Ты это все к чему?
— А к тому, брат, что не послушайся Иван-то Яковлевич, не сойди он на берег, может, и того… А? Не правда ль?
— Захарьин? — нахмурился Отто. — А при чем тут Захарьин?
Шишмарев развел руками:
— Медики, черт их дери… Сам знаешь…
— Ничего я не знаю, Глеб Семеныч. Вижу, виляешь, а не пойму зачем!