– Нет, это подосиновик… – осторожно освобождая гриб из чащи трав, сказал Пушкин. – Посмотрите, какой красавец!..
Грибы не занимали его. Он решил, что сегодня он скажет ей «все». Но вокруг шумела молодежь…
– А-у-у-у!.. – раздался голос Алины. – Зизи, где же ты?
– Здесь, здесь я… – отозвалась та из-за густого малинника. – Александр Сергеевич, а-у-у у!..
– Ответа не было. Вдали, среди золотых стволов сосен, мелькали, то темнея, то вспыхивая, стройные фигуры Анны Петровны и Пушкина, который, потупившись, шел рядом с ней…
– Не до тебя теперь твоему Александру Сергеевичу… – усмехнулась Алина.
Аня закусила губу: ей было больно…
– Анюта, a-y-y-y!.. – крикнула Прасковья Александровна племяннице.
Прасковье Александровне показалось, что ее новая гостья повела игру с поэтом слишком уж откровенно.
– Анюта, а-а-а-у-у-у!.. – настойчивее крикнула она.
Анна Петровна сразу опомнилась.
– А-у-у-у-у!.. – пропела она. – Идем…
Но в лесу было так хорошо. Местами блудными косыми полосами прорезывали его душистый полумрак солнечные лучи. И бриллиантами сверкали последние капли дождя, срывавшиеся с ветвей на блаженно размокшую и парившую землю…
– А вот рыжиков еще нет… – сказала Анна Николаевна, чтобы скрыть грусть, которая захватывала ее. – Разве после дождя пойдут…
Пушкин, ничего не видя, раздавил несколько молодых маслят.
– А еще помещик!.. – сразу взяла его в переплет Зизи. – А маслят не видит… Где вы? На Парнасе?..
– А вы едали когда-нибудь похлебку из гречневой крупы с маслятами? – улыбнулся он ей. – Объедение!.. Когда няня наладит мне ее, я пришлю за вами верхового… А посмотрите, как красивы эти красненькие сыроежки на солнце…
– А почему их так странно зовут? – спросила Анна Петровна, так только, чтобы показать еще и еще раз теплую музыкальность своего прелестного голоса.
– Потому, что в народе многие едят их сырыми… – ответил Пушкин.
– Да не может быть?! Бррр!..
– Почему же бррр?.. Едим же мы устриц… Посолят и едят, и говорят, очень вкусно…
А Пушкин злился: ему так хотелось быть со своей красавицей наедине. Она видела это и, играя им, нарочно держалась в стайке девушек.
– Ух, какой красавец!.. – вдруг восторженно рванулась вперед Зизи. – Смотрите-ка!..
И она высоко подняла свою находку – осанистый темно-головый белый с бледно-жёлтым подбоем.
– Что? – погордилась она перед Пушкиным. – А вам бы только маслят давить… А кстати: знаете вы, как по-нашему, по-псковски грибы?
– Пожалуйста!.. Сколько угодно!.. – в тон ей, задирая, отвечал поэт. – Грибы по-псковски, сударыня, блицы, а клюква – журавина, а стрекава – крапива… Пожалуйста, пожалуйста!..
– Пчиххх!.. – дурачась, громко чихнула Зизи.
– Ну, вот… – сразу рассердилась Прасковья Александровна. – Непременно все насморк схватите… Едем домой… Нет, нет!.. – решительно воскликнула она, когда Зизи заныла. – Если у вас всех носы пораспухнут, что скажут ваши поклонники?
Предостережение о носах сразу сломило всякое сопротивление.
– Едем, едем… – торопила Прасковья Александровна.
И две коляски, запряженные ладными доморощенными лошадками, покатились по мокрой песчаной дороге к дому. С осиянных солнцем сосен падали, сверкая всеми цветами, последние капли. От запахов леса – мокрой хвоей, грибами – блаженно радовалась душа…
вдруг тихонько запела Анна Петровна романс слепого Козлова, и все притихли.
пела она, и ему чудилось, что она вкладывает в стихи что-то свое, только для него… И голова его кружилась… Потные, опаленные крестьяне, изнемогавшие от солнца, жажды и тяжкого труда, встречали коляски низкими поклонами и снова с серпом в руках склонялись в душистую, поникшую от дождя рожь…
– Вы удивительно поете… – сказал Пушкин. – Ваш голос точно вино!
– Но я не пою даром… – живо отвечала она. – Вы должны мне сегодня же прочесть ваших «Цыган»…
– Хорошо. Но вы споете мне эту вещь с роялью еще, и еще, и еще…
И, когда на широкой террасе, среди вековых лип, кончился чай со всевозможными вареньями и печениями, тут же, среди цветов, в золотой тишине вечера, Пушкин начал читать своих «Цыган»: