Человека буквально занесли к месту исполнения приговоров.
Это небольшая глухая комната, стены и потолок которой обшиты обычными спортивными матами. Пол в ней обычно цементный, покрытый древесными опилками, полого спускающийся к задней стене.
Но приговоренный ничего этого видеть уже не мог, так как глаза его были завязаны черной повязкой. И на сопротивление у него уже не хватало душевных сил, а руки приговоренного были скованы разовыми наручниками, которые останутся его последним казенным имуществом в безымянной могиле.
Человек в форме внутренних войск, а это был руководитель специальной группы, махнул рукой, и оперативники поволокли обмякшее тело в другую комнату. Там приговоренного опустили на колени перед специальным пулеулавливающим щитом, и исполнитель приговора сзади выстрелил ему в основание затылка из пистолета с укороченным глушителем. И сразу же все трое вынуждены были отскочить в сторону — вверх ударил тугой фонтан крови…
Сразу после выстрела в комнату зашел человек в гражданской одежде — это врач, он должен зафиксировать наступление смерти. По инструкции врач всегда обязан проверить пульс у казненного и приоткрыть зрачки его глаз. Но, как правило, это не делалось, потому что все вокруг в крови.
Врач вернулся в комнату со столом и первым подписал акт о смерти. Затем документ подписали руководитель спецгруппы, представитель Комитета по исполнению наказаний при МВД (он в форме офицера милиции) и прокурор. Вот и все. Необходимые формальности были соблюдены.
Руководитель спецгруппы достал из стола бутылку водки и разлил ее в четыре стакана. Присутствующие выпили, не чокаясь. На следующий день все они не будут присутствовать на работе — им положен отгул…
Тем временем два оперативника упаковали тело в два специальных полиэтиленовых мешка и вынесли его в машину. Третий сгреб щеткой в кучу окровавленные опилки…
На дворе была глубокая ночь. Машина выехала из города и через некоторое время остановилась на поляне в глухом лесу. Здесь уже чернела готовая яма. Тело с глухим стуком упало в нее…
Земля была утрамбована, разровнена, ее остатки были разбросаны по сторонам, сверху все закрылось сухими листьями, веточками, травинками… И — все. Никаких признаков захоронения не осталось. Могила, как правило, невидима и безымянна. Родственники никогда не смогут узнать, где похоронен казненный…»
Приятель тогда так образно и детально описал сцену исполнения смертного приговора, что у Барсентьева возникло острое ощущение, будто он сам при этим присутствовал.
И вот сейчас Барсентьев ощущал нечто подобное, согнувшись, сидя на стуле в ожидании неизбежного.
Он физически чувствовал, как натянулась кожа на его подбородке и скулах, а лицо залила смертельная бледность.
— Вам плохо? — едва расслышал он голос вернувшегося в комнату полковника.
— Нет. — Непослушные губы едва повиновались ему, — просто сидеть очень неудобно.
— Потерпите. Уже немного осталось. Я жду Легина. Он ищет Ваш диктофон. Только в том случае, если не найдет, придется вас допросить на этот предмет с помощью мезоэтанфлобулина. Слышали о таком средстве? Один укол, и на любой вопрос вы ответите с такой обстоятельностью, которая и не требуется. Может, сразу скажете? Впрочем, Легин все равно должен сделать в Вашем номере самый тщательный обыск. Мало ли, что там у вас, мы ведь за каждым Вашим шагом не следили.
И от этой обыденности, от этого равнодушного «немного осталось» Барсентьев едва не завыл. Он опустил веки и наклонил голову к груди, ощущая страшнейшее нервное напряжение. Казалось, от этого он сам мог уйти в небытие.
— Вот, выпейте водички, — стакан вновь коснулся его губ.
Барсентьев поднял голову и начал прерывистыми глотками впитывать в себя прохладную пузырящуюся жидкость.
— Может, покурить хотите? Сам то не курю, но для гостей держу. Или глоток коньяка?
Барсентьев кивнул. Немного подумав, кивнул еще раз.
— И того, и другого, — правильно понял его казавшийся радушным хозяин, и направился к темневшему в углу черным деревом бару.
Два хороших глотка коньяка, налитого на треть в массивный тяжелый стакан для виски, помогли Барсентьеву преодолеть начинавшуюся нервную лихорадочную дрожь во всем теле.
Крастонов откусил изящными, инкрустированными потемневшим серебром, щипчиками кончик сигары и вставил ее в рот пленнику. Затем он поднес к ней взятую со столика настольную зажигалку в виде средневековой пушки и нажал на спуск.
Барсентьев никогда не курил сигар, ее дым был непривычен и показался каким-то вонючим. Толстую сигару было трудно удерживать во рту, а курить без рук оказалось крайне неудобным. Приходилось то и дело подправлять ее языком и губами. Сосредоточившись на этом занятии, он стал ощущать, что вселившийся в мозг и тело ужас понемногу уходит.
«Страх — это вполне нормальное явление для любого здравомыслящего человека», — подумал он и перекатил сигару в другой уголок рта. Мысли, зажатые жутью маячившей перспективы, потихоньку вновь обретали оперативный простор.
В напряженной тишине глухо зазвонил мобильник. Полковник достал его из кармана форменных брюк и поднес к уху.
— Минуточку, — произнес он в трубку и вышел из комнаты.
«Не хочет, чтобы я слышал разговор», — догадался Барсентьев. Найдет ли Легин диктофон под ванной? Увидеть его невозможно, под ванну не залезть даже специально обученной собаке, прибором его не обнаружить. Значит, будут делать укол? Они бы и давно его сделали, но почему-то не хотят. Почему? И сам себе ответил — потому, что я должен скончаться от какой-то естественной причины. От инфаркта миокарда, например. Если сделать укол сыворотки правды, в моем теле при вскрытии, наверняка, обнаружат следы других химических соединений, а, возможно, и расшифруют состав вещества, содержавшегося в шприце.
«Мое спасение может быть только в максимальном затягивании времени, — размышлял он. — Оперативная группа захвата, созданная заместителем Генерального прокурора, возможно, уже в пути. Конечно, ее основу составляет спецгруппа „Мангуст“, превосходно обученные бойцы которой справятся с Крастоновым и его командой, причем без излишнего шума и суеты. Поэтому у него, Барсентьева, есть неплохой шанс уцелеть в начавшейся катавасии. Обороняющимся будет не до него при внезапном нападении в условиях быстро меняющейся обстановки. Возможно, применят газ, который усыпит и парализует всех находящихся в доме. Надеюсь, у них не получится, как получилось у спецслужб при штурме…»
— Ну, вот и нашелся Ваш диктофон, — прервал мысли Барсентьева голос Крастонова, — сейчас приедет Легин, вместе и послушаем, что вы там поназаписывали. А потом, не обессудьте… вы влезли туда, куда посторонним вход воспрещен и, как опытный следователь, кое-что узнали, а о многом, вероятно, догадались. Вы просто очередная улика, которая должна бесследно исчезнуть… Но, не пугайтесь. Вы сами бесследно не исчезнете. Сгинет лишь навсегда информация, носителем которой вы являетесь. А вы? вы ничего не почувствуете, никакой боли. И похоронят вас с почестями на каком-нибудь Ваганьковском, или, где вам там по рангу положено…
Барсентьев скривил рот в принужденной улыбке. Крастонов это заметил, но продолжал:
— …как принявшего смерть на боевом посту. От непосильных трудов. — В голосе полковника неожиданно зазвучала злая ирония. — И чего вам не сидится в ваших столицах? Да у вас там любого министра, любого чиновника мэрии или префектуры можно спокойно брать под микитки и волочь в кутузку. А потом уже искать доказательства его преступной деятельности. И их найдется целый ворох, они лежат на поверхности. Вот и занимались бы своими паханами в галстуках от Версачи и костюмах от Армани, за которые нужно выложить годовой оклад. А они их меняют ежедневно…
Крастонов рубанул рукой воздух:
— Хотя, о чем это я? Для них костюмы и галстуки — повседневные мелочи. Бывает, за одну подпись берут сотни тысяч долларов. Один даже публично похвалялся: «моя подпись, дескать, стоит миллион». Казнокрадство и взяточничество в столице давно превратилось в скучную обыденность для обывателей. И для правящей касты — это приевшаяся норма. Упрекнуть могут лишь за то, что «не по чину берешь», как в царской России. Что, я не прав? Разве это не так? — он почти сорвался на крик.