***
На плацу всё выкрикивали фамилии, наконец я услышала свою. Вот задумалась, могла ведь не услышать.
— Называйте свою фамилию, имя, отчество, год рождения, статью, срок, начало, конец!
«Понятно! Гав! Гав!»
Я смотрела на собаку, которая сидела практически у моих ног. Собака кивнула, мол, смелее, не бойся, а потом опять принялась морщить брови и вздыхать. Я в это время быстро перечисляла все, что меня просили назвать. Уф, отчиталась. Напряжение внутри спало, я расслабилась, и на ресницах задрожала слеза. Сейчас по щеке побежит ручеек. Нет, только не это! Собака смотрела мне прямо в глаза. Она быстро шлепнула языком, и я будто почувствовала на своей щеке шершавый, влажный, теплый собачий язык. Прикоснулась к щеке ладонью, — слезы не было. Осталось ощущение нежного, доброго поцелуя.
Перекличка продолжалась. «Дубачка» (охранница) с ярко накрашенными губами продолжала выкрикивать те же слова, но никаких дополнительных вопросов к женщинам не было. Про меня только сказали:
— Это та самая, которая врач.
— Да, я врач, — подтвердила я.
После построения всех отвели в карантин, помыли в бане, выдали одежду: цветастое ситцевое платье огромного размера и белую косынку. «Матрешка», — сказала Татьяна, разглядывая себя в зеркале.
Пришла начальница карантина, тоже осужденная:
— Собираемся в ПВЭРе.
Помещение временной энергетической разгрузки. Или загрузки. Или перегрузки. Для меня это точно была уже перегрузка. Сняли последние личные вещи, отобрали все, что было дорого, даже то, что разрешали в тюрьме. В этих огромных платьях не по размеру и белых косынках все стали на одно лицо. Так можно окончательно потеряться, забыть, что ты личность.
Я вспомнила свою бабушку, которая говорила мне, что у меня удивительные предки — дворяне, академики, священники, учителя — и чтобы я никогда не забывала об этом. Именно сейчас я вспомнила ее слова. Еще она говорила, что я взяла от обоих родителей самое хорошее: от мамы — трудолюбие, а от папы — яркую внешность и прекрасное воспитание. От деда и двух прадедов-священников перешла ко мне вера. Я чувствовала, что они молились не только за себя, но и за меня. Верила и надеялась.
***
— Солнце ладошкой не закроешь, — сказала мне Татьяна. Она поняла, что меня окончательно расплющило, придавило, допекло. — Баба ты не простая, сразу видно… Тебя хоть в фуфайку одень, все равно стать видна.
И начался бесконечный разговор на тему «красота — страшная сила» и «красоту ничем не испортишь». «Хвалу и клевету приемли равнодушно». Я была воспитана на этой фразе, но Татьяна мне чем-то понравилась, мы разговорились.
Тут на пороге показался начальник учреждения, полковник. Все отчитались перед ним по той же схеме, что и на плацу, никто из женщин интереса у него не вызвал. Когда очередь дошла до меня, полковник строго заметил:
— А у вас будут большие проблемы, так как по поводу вас есть интересная оперативная информация.
— Какая? — оторопела я.
— Вы выдаете себя за другого человека. Вы действительно врач?
— Да.
— Ну, это мы еще проверим. Вы легко меняете внешность, документы, фамилии, можете подделывать подписи, печати, документы.
— Это не я подделываю, а под меня подделали.
— Выходит, вы жертва? Что же вы здесь делаете? Кстати, вы ругались матом в автозаке?
— Нет, — сказала я, и это была правда.
— Это я ругалась и болтала, — вступилась за меня Татьяна.
Начальник объявил, что собрание закончено. Все стали расходиться.
— А вы, доктор, останьтесь, да и вы тоже, — указал полковник на Татьяну. — Ишь, заступница нашлась.
Он вызвал конвой, и нас увели в штрафной изолятор, ШИЗО. Глотнув свежего воздуха, увидев солнце, — опять очутиться в камере. Хорошо, что мы с Татьяной были вдвоем. Теперь я поняла, что мне понравилось в Татьяне: она сразу повела себя как настоящий друг.
Кругом было удивительно чисто, как в операционной. Форточки открыты, свежо. Две лавки, стол, две кровати, пристегнутые к стене. Туалет чистый, отгорожен невысокой, облицованной плиткой стеной. Вошла «дубачка», высокая красивая женщина.