Дождь иногда переходил в мокрый снег. Как бы долго ни держалась красота осени, зима все равно возьмет свое. Меня, недавно освободившуюся из тюрьмы, поражала яркость красок. После грязных прокуренных тесных камер я не могла надышаться свежайшим чистым воздухом. Ради такой красоты стоит жить. Почему я на это не обращала внимания раньше? Бежишь, спешишь, торопишься, глаз некогда поднять, — работа, семья, дети. А жить и радоваться жизни начинаешь лишь после того, как судьба тебя встряхнет и скажет: раскрой глаза, жизнь так прекрасна, а ты убиваешься, горюешь, плачешь… Я понимала, что начинаю жить только теперь, жить заново, жить по-новому.
Размышляя о жизни, я незаметно дошла до усадьбы. Сейчас я все узнаю и увижу собственными глазами. Поднявшись на гору и подойдя поближе к усадьбе, я увидела полуразрушенный барский дом и пепелище маленького домика, поросшее травой. Сразу поняла, что здесь давно никто не живет. Вороны встретили меня карканьем; не было говорящего ворона, он бы мне рассказал, что здесь случилось.
***
Я почувствовала неладное, в воздухе витал запах беды. Мой поисково-спасательный корабль опять нарвался на рифы. Рядом не было никого, кто мог бы прояснить ситуацию. До ближайшей деревни несколько километров, она осталась в стороне.
Я пустилась в обратный путь. В сторону деревни вела проселочная дорога. Дождь усилился, и я открыла зонт, потуже затянула шарф. Как быстро все меняется в жизни! Совсем недавно я была полна надежд на встречу, но вот опять леденящий холод забрался мне под одежду и в мою еще не согревшуюся после тюрьмы душу.
Деревушка оказалась небольшой. Было холодно, прохожих не видно, все сидели по своим хатам, — людям в такую погоду не хотелось даже носа высовывать на улицу. Я постучала в крайнюю хату. Чувствовала, что там кто-то есть, но мне долго не открывали. Я уже собиралась идти к следующему дому, но решила постучать еще раз.
Из-за двери мне закричали: «Слышу, слышу!» Я подождала немного, замки загромыхали, дверь отворилась, и на порог вышла уже немолодая женщина в фуфайке и цветастом платке. Она посмотрела на меня доброжелательно.
— На дворе возилась, поросят прибирала, корову.
— Здравствуйте, — поздоровалась я.
— Заходите, что на пороге стоять! — Женщина пригласила меня в дом.
Я зашла. В доме было тепло. Я продрогла и хотела согреться.
— Я к вам по делу, — не знала, с чего начать я, предчувствуя тяжелый разговор.
— Да к нам в такую даль без дела никто и не приходит.
— Вы Кристину Иванову знаете?
— Да как же не знать, — женщина тяжело вздохнула, подтвердив мои подозрения.
— А как ее можно найти?
— Да никак. Ушла она отсюда. Жила она вон там, в барской усадьбе.
Я не хотела перебивать рассказ женщины и молчала. Но она сама не стала больше ничего говорить.
— Может, чайку? С дорожки? — предложила она после затянувшегося молчания.
— Не откажусь, — ответила я.
Женщина засуетилась у плиты, заваривая чай, собирая на стол еду. Она явно тянула с разговором.
— Что случилось? — поторопила я ее.
— Да погорели они. Дом сгорел, картины сгорели, и девочка тоже сгорела.
Женщина заплакала и стала вытирать слезы фартуком.
— А Кристина?
— А Кристина куда-то после похорон Веры ушла, и больше ее здесь никто не видел. Да и куда ей идти, она ведь детдомовская. Пропала, да и все.
— А когда это все случилось? — спросила я.
— Да уже несколько лет прошло, — женщина вытирала слезы. — Судьба начнет бить одного, пока не добьет, а кто-то живет и беды не ведает. Помогали мы ей, когда она здесь поселилась. А тут в город поехала, а дом-то и вспыхнул, — замыкание проводки. А девочка одна дома была, спала. Пока мы туда добежали да пожарку вызвали, делать уже было нечего.
Женщина замолчала. Я тоже не знала, что сказать. Сказала, что обычно говорят в таких случаях: «Царствие небесное…»
***
Теперь мне кажется, что не было в моей жизни этих людей, этих тяжелых лет. Я просто прочитала эту книгу. Вернее, я ее написала, пытаясь читать. Но это очень тяжело.
Я перевязала рукопись красной атласной лентой, написала на обложке «Капкан для птиц» и отложила в сторону. Мне стало значительно легче. А ведь первым моим желанием было бросить рукопись в огонь, как когда-то поступил Леха со своими платьями. Но рукописи не горят.