Николай Курвитс, величавший себя "царского имени колхозником", был старик решительный; видя, что дела у бородача плохи, он сторонним наблюдателем не остался.
- С вами неладно, - сказал он. - Чего из себя шута корчите?
Тынупярт выдавил сквозь зубы:
- Своя боль - свое дело.
Будь Николай Курвитс из людей сговорчивых да покладистых, он бы повернулся на другой бок, пристроил очки на нос и уткнулся бы в газету: кому охота строить дурачка, тот пусть и строит. Николай Курвитс был из другого теста, и он сказал спокойно.
- Свое дело - это конечно, но и больничное тоже. Если пришел в больницу или привезли сюда, то одно свое хотение еще не определяет. В наши дни как вообще: только размножение - дело самого человека, рождение или смерть - уже акт государственный. И тут коллектив решает.
Последнюю фразу он добавил ради шутки, если в голове у шофера осталось хоть немного сознания, должен бы отозваться.
Николай Курвитс нажал на кнопку звонка.
Ни санитарка, ни сестра не появились. Элла не дежурила, а те, кто помоложе, позволяли ждать себя. Молодые вообще подходят к делу проще, так же как а в колхозе у них. Да и зарплата у санитарок и сестер маленькая. У скотниц, свинарок и телятниц заработки крепко выросли, должны бы они подняться и у тех, кто за людьми приглядывает. Конечно, корова дает молоко, свинья - бекон, от скотины, как теперь говорят, получают продукцию, она является, так сказать, производственной единицей, но и человек тоже должен бы того же порядка быть. Ежли производство - это все, то негоже забывать, что без человека ни корова не доится, ни свинья бекона не нарастит, без человека из поросенка даже обычной свиньи не вырастает. Дикие кабаны - те живут по божьей воле, милостями природы, домашняя же свинья человеческого пригляда требует. Слесари-ремонтники в высокой цене держатся. Понятно, такого, как крепкие трактористы, заработка не отхватывают, и машинами премиальными их не одаривают, только и таких малых денег, как Элла, они не получают. Но ведь доктора, сестры и санитарки тоже ремонтники, если на то пошло. Доктор - вроде инженера или главного механика, главного зоотехника, другие - все равно что электрики, слесари, сварщики и разные подобные работники. Курвитс подождал, рассуждая про себя, снова позвонил и решил, что если и теперь не явятся, то сам поковыляет за доктором. В туалет доходит, уж как-нибудь и дальше ноги дотащит. Нельзя позволить человеку, какой бы он пропащий и нелюдимый ни был, загнуться рядом с собой. Что выйдет, если один человек не будет о другом печься, а другой о третьем, тогда люди хуже зверей станут, - к сожалению, так оно и бывает.
Когда явилась сестра, глаза у Тынупярта были еще открыты, но на слова ее он не реагировал. Прибежал врач, давно уже пенсионного возраста высохший старикашка. Курвитс обрадовался, что дежурит Рэнтсель. Хотя Рэнтсель и несся бегом, Тынупярт уже впал в полузабытье. Внешне доктор оставался спокойным, но много повидавший людей "царского имени колхозник" понял, что положение серьезно. "Почему сразу не позвонил?" - корил себя Курвитс. Рэнтсель пощупал больному пульс и сам сделал ему укол. Через некоторое время Тынупярт открыл глаза. Рэнтсель заставил бородача дышать кислородом, он полунасильно сунул в рот больному, который, казалось, не понимал, чего от него хотят, наконечник шланга. Затем смерил давление. Вскоре принесли странное, наподобие новогодней елки приспособленное на крестовине устройство, с которого свисала толстая стеклянная трубка, по шлангу из этой трубки в руку Тынупярта потекла какая-то жидкость - не "иначе как целительное докторское снадобье, потому что старый Рэнтсель сам воткнул иглу в вену и следил, чтобы все было как положено.
- Ничего особенного или удивительного, - говорил Рэнтсель как бы про себя, но, видимо, слова эти больше были обращены к настыристому больному, приступ говорит только о том, что здоровье возвращается. После трех-четырех недель иногда бывает ответная атака, но это не новый удар, ничего похожего. Болезнь не хочет отступать, а здоровье наступает.
Старый Рэнтсель будто* с ребенком разговаривал.
Под вечер врачи и сестры без конца сновали в их палате, Тынупярту сделали электрокардиограмму, помимо Рэнтселя приходила еще какая-то особа с привлекательным округлым задом, вроде бы начальство над Рэнтселем, потому что Рэнтсель как бы докладывал ей, И приглядная и пышная особа, которая при каждом слове выпячивала губы, тоже щупала пульс и слушала сердце Тынупярта; когда она склонялась над больным, ее полный зад оказывался на уровне глаз Курвитса, и в голове у старого мелькнула мысль, что бабы все-таки занятные существа. С интересом наблюдая, как возвращалась душа в тело Тынупярта, Николай Курвитс подумал еще о том, остался бы их отец в живых, окажись тогда под рукой доктора и все эти уколы, аппараты, и баллоны. Едва ли, очень уж быстро угас он, повалился, будто подпиленное дерево.
Страйный мужик этот полубесчувственный шофер, размышлял про себя Курвитс, отчего сам не позвонил, почему не хотел, чтобы сестру вызвали? Надеялся, что само по себе пройдет, или так прищемило сердце, что сознание потерял? А может, потерял веру в то, что выздоровеет. Годами прикованные к постели старики, за которыми приходится присматривать и ухаживать, молят бога и черта, кто кого, чтобы безносая убрала их отсюда на тот свет, только этот бородач еще в полной силе, самое большее пятьдесят, что из того, что борода в проседи, одни седеют быстро, у других, взять хоть бы его самого, волосы и в семьдесят - смоль черная, ничего, что лицо в морщинах и в складках и обезножен, как кляча загнанная. Слушая со стороны и судя по жене, так живет шофер этот богато, строит дачу, машина в гараже, сын не свихнулся, чего же самому на себя рукой махать? "Своя боль - свое дело" сказано, конечно, сильно, только что-то должно у человека в душе замутиться, если -такие слова на язык напрашиваются. Неужто бородач и в самом деле готов был убраться с этого света?
Ему, Николаю Курвитсу, "царского имени колхознику", не хотелось бы еще в раю прописываться, хотя там вроде бы и растут пальмы, и ангелы сладостной игрой на гуслях целыми днями услаждают слух. Не хочется, ну никак не хочется, хотя и лет прожито куда больше, и ноги, наверное, уже носить не будут как нужно. Что с ними такое, и врачи толком не знают. До сих пор говорили, что ревматизм, дал выдрать корни разрушенных зубов - никакого проку. Больничные врачи, когда скажешь про ревматизм, головой мотают; старый Рэнт-сель толкует о двух болезнях: о таком воспалении суставов, которое вовсе и не ревматизм, и воспалении нервов, которое в народе зовется ишиасом, хворобе, что гнездится в хребтине, в позвоночном столбе, если говорить по-докторскому. Дескать, застудил себя и надорвал тоже. В этом смысле слова Рэнтселя целиком сходятся со словами их бывшего волостного парторга, которого деревенские звали не Андреасом Яллаком, что соответствовало бы его имени и фамилии, а Железноголовым Андреасом, потому что молодых лет парторг ни на дюйм не отступал от своего слова и готов был хоть сквозь стенку лезть. С такой твердой рукой парторга у них ни раньше, ни после не было, теперешний колхозный парторг человек понятливый и приветливый, только уступчивый и из-за этого под сапогом у председателя ходит, что вовсе нехорошо. Если человек думать станет, что он всех умнее, что всегда прав, и есть также власть утвердить эту свою волю, если нет над ним ни одного контролирующего глаза, если чувствует он себя выше всех, плохо может кончиться дело. Особенно когда подхалимы подпевать начнут, хвалу нести будут. Председатель их сейчас на последней грани, навесят ему Золотую Звезду, бумаги будто бы уже по дороге в Москву, да выберут в высокий совет - тогда, наверное, пиши пропало. Страшное дело, когда власть в голову ударяет. Власть покрепче спирта будет, после выпивки наутро проспишься - и ничего, а хмель власти нарастает, будто ком снежный с горы катится. Железноголовый - он бы держал в узде председателя. Железноголовый разумного совета слушался, их же председатель с каждым днем все больше верит, что вся мужицкая мудрость в его башку вобралась.