"А что я успел сделать значительного?"
Даже сына не смог воспитать. Сразу после того, как сын вместе с другими был привлечен к судебной ответственности за взлом киоска, Андреас попросил, чтобы его освободили от работы. Человек, который не сумел воспитать собственного сына, не годится для партийной работы. Он не пытался свалить вину за плохое воспитание сына на жену, он ни в чем не оправдывал себя. Просьба его не была удовлетворена, правда, он получил партийное взыскание, заявление же об освобождении от работы его попросили взять обратно. "Должен был настоять на своем", - думал теперь Андреас.
Обед отвлек Андреаса Яллака от мыслей о себе.
После обеда, к счастью, пришел сон.
Эдуард Тынупярт завидовал сну Андреаса Яллака, Время от времени он поглядывал на спящего соседа. Когда Андреас бодрствовал, Эдуард не проявлял к нему ни малейшего интереса. Во всяком случае, разговора так спроста не заводил, когда Андреас обращался к нему, отвечал двумя-тремя словами, большей частью молчал и пялился в потолок. Андреасу это даже показалось странным: давно ли Эдуард, казалось, раскрывал ему душу. Андреас думал, что Тынупярт теперь жалеет о своем откровении с ним или ему просто неловко: вывернул наизнанку душу. Андреас не знал, что стоило ему закрыть глаза, как Эдуард уже не мог оторвать от него взгляда. Спал Эдуард меньше Андреаса, он мучился бессонницей, хотя ему давали таблетки, поили микстурой и снова начали колоть.
Палатному врачу течение болезни Тынупярта не нравилось. По мнению Рэнтселя, он должен был поправляться быстрее. Тынупярта по требованию Рэнтселя внимательно осмотрел невропатолог, который ничего особенного не обнаружил. Даже обиделся, уходя, бубнил под нос себе, что когда терапевты попадают впросак, то невропатолог должен быть богом. Так он бурчал в коридоре, а не в палате и не в докторской, он берег свей нервы. Эдуард Тынупярт ничего не знал о беспокойстве врачей, чувствовал лишь, что здоровье его становилось все хуже. Особенно противны были ночные бессонные часы, когда в голову лезли всякие мысли, шли воспоминания, не приносившие радости. Ворочаясь без сна в постели, он упрекал себя за то, что так разоткровенничался с Андреасом. Или воля его совсем уже ослабела, что он не может придержать язык, хочется пожалеть себя? Зачем было признаваться Андреасу в том, что лопнула заводная пружина? При воспоминании об этом Эдуард Тынупярт застонал. К счастью, была ночь, все спали. Андреас дышал ровно, транзисторщик храпел, кто-то бормотал во сне. "Баба слезливая! ругал себя Тынупярт. - Прошлое идет вместе с нами, гири висят на ногах". Неврастеник. Андреас думает теперь, что он, Эдуард, сожалеет, осуждает себя. Надо было попасть им в одну палату, мало того, койки рядом! Он должен был презирать Андреаса, презирать и ненавидеть, и все же Андреас временами казался ему чертовски своим парнем. Даже в тот раз, когда он не придерживал свой язык. Им обоим не повезло, ни Атсу, ни ему. Не вышло из Атса художника, хотя господин Бирн-баум еще в начальной школе наделял его лавровым венком. В художественное заведение он и не поступал. Вместо этого полез куда-то к черту на кулички волостным парторгом. Карьерист не сделал бы такого, Андреас кто угодно, только не карьерист. Доволен ли собой Атс? За богатством и славой не гонялся, такой, как Андреас, не ноет, что нельзя купить свободно машину, что в магазинах мало импортных вещей, он довольствуется ботинками с фабрики "Коммунар" и костюмами фирмы "Балтика". Не пошел дальше своего отца, хотя и кончил университет. Не сумел использовать даже свой партийный билет. Не против шерсти ли ему без конца выполнять чужие приказы? Но кто не выполняет приказы? Их сегодня выполняют даже директора и министры. Семей- ная жизнь пошла у него кувырком, живет один, как волк, от сына никакой радости. На дочь, кажется, не надышится, дочка привязана к нему. Может, обманулся Атс, обманулся в себе, обманулся в той звезде, за которой шел? Нет, таким он не выглядит, в своей правоте так же тверд, как и четверть века назад. Что-то у него все же, должно быть, есть, отчего сжимаются сосуды так, что мертвеет сердце. Но человек изнашивается и сам по себе, особенно если ни на ком не ездит, а сам старается изо всей силы тащить воз.
Эдуард настолько ушел в свои мысли, что не заметил, когда Андреас открыл глаза.
- Чего ты меня изучаешь?
Вопрос оторвал Эдуарда от его мыслей.
- А чего мне изучать? - огрызнулся Эдуард, который почувствовал себя так, будто его застали на месте преступления. Это обозлило его.
- Почему ты сказал Каарин, что я погиб?
Эдуард Тынупярт давно ждал этого вопроса и удивлялся про себя, что Андреас до сих пор не задал его. Но сейчас вопрос застал его врасплох. Возбуждение нарастало, он чувствовал, что не в состоянии сдержать себя, что может взорваться.
- Говорили, что ты убит. - Кто говорил?
- Я не хотел, чтобы Каарин тебя... напрасно ждала,
- Ладно, черт с тобой, - заметив его состояние, сказал Андреас. - На соленое потянуло меня. Съел бы так сейчас кусочек хорошей жирной селедки. Или сига соленого.
- Я был уверен, что ты никогда не вернешься в Эстонию. С какой стати Каарин должна была напрасно ждать тебя? - процедил сквозь зубы Тынупярт.
- Ладно, Этс, - Андреас попытался успокоить его. - Я ненавидел тебя, не удержался Эдуард. Злоба ослепила его, и он прохрипел: - Ненавидел, слышишь! Поэтому и сказал. Благодари судьбу, что не попал в плен.
Тут же он успокоился и добавил быстро:
- То, что я наврал Каарин, конечно, было глупостью. Я жалею об этом. Единственное, о чем я жалею.
- Рийсмана... вы убили?
Андреас спросил это очень тихо. Такого вопроса Эдуард Тынупярт не ожидал, он словно испугался, весь даже переменился.
Смятение Тынупярта подействовало на Андреаса. Эдуард показался ему вдруг убийцей. В эту минуту Андреас верил, что Эдуард способен на все, и его тоже охватило возбуждение, оно лишило его всякой осторожности, забыв о своей болезни, он сбросил с себя одеяло и вскочил с койки. Ноги подкосились, и он грохнулся между кроватями.
Политрука роты они не убивали.
Или все-таки?
Были сами как безмозглые куры.
Целый день стояла морось и шел мокрый снег, никакого прогляда. Туман поднялся еще утром, но и тогда за сто шагов ничего не было видно, после обеда густая молочная пелена закрыла все. Если бы не беспрерывный гул танков, он, Эдуард Тынупярт, не смог бы и сказать, где находятся немцы. Немцы при поддержке танков атаковали целый день, вынуждая их отступать; докуда дошли немцы, этого никто не знал. Те, у кого нервы были послабее, думали, что уже отрезаны от своих. Просто чудо, что его не убило, снаряды и мины рвались беспрерывно, воздух был полон гула, грохота, свиста и воя. Больше всего он боялся танков. В обед, когда туман слегка поредел, перед отходом, он увидел, как в полусотне шагов - на передний край их обороны движутся два танка. Грохоча, тяжелые бронированные машины ползли на пулеметные и стрелковые гнезда, давя гусеницами солдат и оружие. Пушки на этот раз отбили атаку танков, одна немецкая машина осталась дымить на небольшом косогоре, но это колышущееся над пулеметным гнездом ползущее чудище засело в памяти. Пулеметчики, ребята отчаянные, стреляли до последнего по двигавшейся за танками пехоте, будь у них гнездо чуть поглубже, может, пулеметчики и спаслись бы, К сожалению, они не успели окопаться по уставу, только накануне вечером передислоцировались сюда, одной лопаткой трудно было долбить промерзшую, твердую, как камень, землю. Ему повезло, угодил в отрытое раньше гнездо, которое было ему по пояс, сперва даже обрадовался, но потом усомнился, можно ли в таком гнезде уберечься от танков. Чем дольше продолжался бой, тем паршивее он себя чувствовал. Вначале он яростно стрелял, правда, наобум, но все же стрелял, с каким-то кипевшим внутри ожесточением, озлобленный на все и на самого себя. Ночью он не уснул, пытался спать, скорчился на дне своего гнезда, но холод отгонял сон. Ветер гудел, пробирал до костей. Наконец он запахнулся плащ-палаткой, укутался с головой, вроде стало теплее, но ощущение было обманчивым. Горячая каша подняла бы настроение, но еды им не доставили, и это злило. Во время боя он вел себя так, как и любой другой солдат: стрелял, когда приказывали, был охвачен тревогой, когда танки вклинились в их оборону, выбрался из своего укрытия, когда командир взвода отдал приказ оставить высоту. На новом месте он упрямо старался вгрызться в промерзшую в снежном месиве землю, мерзлая земля никак не поддавалась маленькой саперной лопатке. Охваченный инстинктом самосохранения, он скорее выскреб, чем откопал, себе углубление, в котором едва умещался лежа. От сознания, что это ни от чего, по сути дела, не спасает, еще больше упало настроение. Как и десятки раз, снова проклинал себя за то, что в решающий момент проявил безволие Он, хотевший всегда быть человеком независимым, таким, который сам определяет свою судьбу, потерял голову, когда получил мобилизационную повестку. Из-за своей слабости он теперь валялся тут, на промерзшем косогоре, где каждую секунду какой-нибудь шальной осколок мины может вывернуть ему кишки или гусеницы танка расплющат голову. Эдуард Тынупярт презирал послушание, считал его холопством и, к сожалению, не смог нроявить самостоятельность. Чувство это терзало его теперь, под градом мин, в ожидании танков, которые могли в любую минуту снова вынырнуть из тумана.