Вечерело. Прохладный ветерок приносил из окружавшего санаторий леса, запахи листвы и ощущение неясной тревоги. Поежившись от вечерней прохлады, Иван медленно побрел по примыкающей к санаторному парку аллейке. Семеныч давно уже уехал, а он, оставшись наедине со своими мыслями, все снова и снова вспоминает их сегодняшний разговор. Если принять во внимание, что местный судмедэксперт ни чего не напутал, то Григорий скончался в результате острой коронарной недостаточности, но как же понять слова Семеныча? Рассуждал сам с собой Иван. Конечно Семеныч человек со странностями. Одно только, что столько лет живет один в лесу о чем-то да говорит. Сегодня он рассказывал, что вечером перед смертью Гриша ничуть не походил на больного, но Семеныч не врач и мог не обратить внимания, хотя чего-чего, а этого ему не занимать. В своем лесу он замечает каждый надломленный кустик и примятую травинку… Собака у него вела как-то странно. Бывает. Бывает, наверное, и на собак нападает что-то вроде тревоги и тоски, а тут еще посторонний… Часы у Григория пропали после смерти, вот это как раз вопрос. Может, конечно, кто-то и из ментов позарился? Семеныч, правда, говорил, что утром часов на Гришке уже не было…. С другой стороны брать так уж деньги, тем более, что говорят у Гришки была ими набита целая сумка. Это тоже кстати вопрос. Зачем ему столько понадобилось? Да еще тащился с такой суммой через всю страну… Так мысленно разговаривая сам с собой Иван, дошел почти до конца аллеи, там где она делала резкий поворот в сторону корпусов санатория и по обочинам густо заросла кустами сирени. Вот бы весной сюда, когда сирень цветет…, но правее зарослей стоял человека явно поджидавшего его…
Мужчина в белом льняном костюме небрежно поигрывал березовой веточкой, отгоняя мошек, суетливо мелькающих в вечерних сумерках. Подождав, когда Иван с ним поравняется, он широко улыбнулся и сделал шаг навстречу.
— Добрый вечер, уважаемый Иван Сергеевич — произнес незнакомец, продолжая улыбаться.
День встреч, подумал Иван, внимательно всматриваясь в улыбающееся лицо.
— Не узнал, вижу, не узнал. Да время, конечно, прошло достаточно, но неужели я так сильно изменился. Раньше мне помнится у тебя с памятью Ваня, ни каких проблем не было — он говорил, пытаясь понять, действительно ли Иван его не узнал или ломает перед ним комедию.
— Мишка ты? — неуверенно спросил Иван, чуть отступив в сторону.
— Значит еще не все потеряно. Я это Вань, я, — Михаил еще шире улыбнулся и протянул Ивану руку. Удивлен? Или ждал?
Мысли Ивана понеслись с быстротой молнии. При слове ждал, он вдруг очень четко вспомнил слова Григория "если вдруг как-нибудь тебя разыщет Шнайдер, то ты меня не видел". Кажется, начинается, подумал Иван и решил потянуть время.
— Ждут, о ком знают и помнят, а ты как снег на голову свалился. Если б сам не подошел, я прошагал бы мимо, и не узнал, ей, ей не узнал бы — говорил Иван складно, но явно не уверенно, понимая, что Мишка это заметил и от его болтовни только еще больше лыбится.
— Ладно, Вань, хочется врать, ври, но пойми только одно, что я здесь по делу и мне некогда с тобой играть в кошки мышки — тон Михаила изменился. К тебе перед смертью заезжал Гришка Палвывчев. Заезжал?
— Ну, заезжал.
— Так вот, Григорий Алексеевич наверняка тебе передал то, что принадлежит только мне. Слышишь Ваня, мне.
— О чем это ты? — еще пытаясь играть, поинтересовался Иван.
— О флешке Ваня, о флешке. Надеюсь, она у тебя? Правда? — Михаил говорил, продолжая улыбаться.
— Не знаю, о чем ты говоришь, но если не шутишь, то никакой флешки Григорий мне не давал, — прежняя уверенность вернулась к Ивану, как только он заметил в словах Михаила явную не уверенность и желание услышать утвердительный ответ. Значит, наверняка не знает, а только догадывается, решил Иван. Можно попробовать…
— Часы, вот часы подарил, — и Иван демонстративно показал левое запястье, на котором были часы оставленные Григорием.
— Ну вот, а говорил, — обрадовано произнес Шнайдер, — я о них тебе и толкую. Понимаешь, Вань, дороги мне эти часы, как память, как память о Григории Алексеевиче.
— Неужели за часами приехал господин Шнайдер? Столько верст отмерил. И все, все из-за какой-то китайской безделушки? — Иван был в ударе. Играл как на сцене и чувствовал кожей, что у него все выходит.
— Чудно как-то выходит. И, кстати сказать, часики эти Григорий мне подарил, а ты как я понимаю, просишь тебе отдать, а говорил флешка.
— Отдай мне часы, и расстанемся, — улыбка на лице Михаила исчезла. Отдай по-хорошему, я не шучу.
— А то? Что будет, если я не отдам? — Иван посмотрел на Шнайдера в упор.
— Ты чистокровный еврей и мне не хотелось бы поступать с тобой как с простым смертным, но если вынудишь, — Шнайдер многозначительно замолчал.
— Если ты думаешь, что из-за каких-то сраных часов я готов рискнуть своей задницей, то ты глубоко ошибаешься дорогой друг Миша. Мне наплевать на все, что не касается непосредственно меня. Возьми и владей, — и Иван протянул Шнайдеру Гришкины часы.
— Ну и отлично. Я всегда говорил, что еврей с евреем всегда смогут договориться, — подытожил разговор Михаил, — ну, а теперь позволь, откланяется, и не думаю, что тебе нужно говорить, что меня ты ни когда не видел, — сказал Шнайдер и, помахивая веточкой, направился вдоль аллеи…
"Два еврея может, и договорятся — подумал Иван, как только расстался со Шнайдером". Договорятся, но не со мной. Мысленно улыбаясь и хваля себя за разыгранный перед. Мишкой спектакль Иван только сейчас осознал, что Шнайдер не дурак и в ближайшие час, два разберется. Разберется в том, что ему подсунули совершенно не то, что он искал и вернется. Вернется и тогда разговор может быть совершенно другим. Не было теперь ни каких сомнений, что Шнайдеру нужна Гришкина флешка и за нее он готов растоптать любого кто встанет на его пути. Семеныч явно был прав, говоря, что Гришку убили, а теперь, на очереди я. Если бы даже Шнайдер получил то, что хотел, то вряд ли он стал бы рисковать, оставляя мне жизнь. Видно велики ставки в этой игре и велика цена этой абракадабры, если она измеряется человеческой жизнью.
Мысли подгоняемые не уютным ощущением не определенности и страха, перемешенного с чувством самосохранения, понеслись с колоссальной скоростью…. Срочно, сейчас же бежать… но куда? Человек не иголка, если понадобится, найдут… Срочно забрать своих и… Будешь сидеть как партизан в лесу и ждать?… Вот и еврея замучил русский вопрос, усмехнулся Иван…, но все-таки что делать?… Рассуждая, таким образом, Иван дошел до корпуса санатория, но так и не принял никакого решения. Единственно, что разумного приходило в голову, это некоторое время выждать и еще раз все обдумать. Здесь в санатории, если сам нарываться не буду, то меня вряд ли тронут. И вообще не тронут пока флешка у меня. Эх, Гриша, Гр-и-ша какую же историю ты заварил? Царство тебе Небесное, и Иван, оглянувшись по сторонам, неловко перекрестился. Когда жареный петух клюнет в попу, и сам попом станешь, грустно подумал Иван.
…..Санаторная палата была вполне уютной и просторной. Соседняя с Иваном кровать пустовала и поэтому, он был доволен тем, что не переткем приседать и делать реверансы хотя бы когда, лишних пять минут занимаешь туалетную комнату. Иван с детства был своенравен и больше всего в жизни ценил свободу. Наверное, это то самое качество, которое не дало ему возможности далеко продвинуться по карьерной лестнице. Многие удивлялись, как он еще так долго задержался на военной службе. На службе, где собственное я всегда вторично, а есть командир и его воля. В принципе здесь нет больших противоречий, так как вторым его неотъемлемым качеством была любовь к чистоте и безукоризненному порядку. Это и сыграло с ним злую шутку, когда он перевелся на военный факультет. Тогда он и представить себе не мог, что армия не то о чем пишут в книжках. Ну, а свою строптивость он не однократно усмирял годами службы в тех местах, о которых многие знают только понаслышке.
Реабилитирующейся публики в санатории было предостаточно, большая часть из которой представляла собой загнанных жизнью престарелых мужиков, основными медицинскими проблемами которых были: не воздержанность в еде, любовь к никотину и женщинам, а так же любимый русский спорт — кто кого перепьет. С таким контингентом у Ивана и так всегда крайне тяжело складывались отношения, а сейчас он просто и двух минут не мог вынести их разговоров о счастливой советской жизни и дешевой водке. Вступать с ними в дискуссии это значит оскорбить православных- коммунистов в их лучших чувствах, поэтому он всячески сторонился разговоров, благо всегда наготове была отговорка о плохом самочувствии. Конечно, он и сам был бы иногда не прочь вернуться в прошлое. В прошлое, с которым его, как и любого взрослого человека, связывали воспоминания. Чаще всего почему-то вспоминалась афганская жара, монгольские ветры и приколы из институтской жизни, а вся остальная память ему казалось, заполнена сплошными историями болезней людей, тысячами прошедших через его руки.