Но я забыл о своем страхе и придвинулся ближе, даже посветил вниз фонариком, словно ожидая, что его мощности хватит, чтобы достать до самого низа.
Улица была пуста, как и всегда в такое время суток. Окна домов сверкали бездушной чернотой, а светофоры перекрестков перемигивались оранжевыми огнями. Легкий летний ветерок носил по дорогам подхваченный из переполненных урн мусор. В остальном улица была пуста. Она мне казалась мертвой, как та проститутка, чей труп свисает с моего балкона.
С одной стороны ничего необычного, но это в обычное время. В любой другой обычный день. Но этот день был необычным. Совсем необычным.
Машины оцепления все еще стояли капот к капоту, а некоторые даже все еще образовывали с ними букву «Т», но кое-что изменилось. Теперь их идеально ровные ряды были нарушены. Полицейские бело-синие форды, словно оторвало от земли и кинуло обратно: они стояли криво, неряшливо, совсем нечета тому строю, что я видел, когда приехал. Некоторые заметно осели, словно у них проблема с подвеской. Парочка автомобилей выглядела так, словно что-то внутри взорвалось: они вздулись, а на блестящем асфальте валялись куски стекла.
Из всех прожекторов, светили только пять или шесть, да и то очень тускло, как фонарик, в котором садятся батарейки. Не работал ни один фонарь уличного освещения. Потому перекресток казался необычайно темным. Единственным стабильным источником света был проблесковый маячок центрального в оцеплении форда. Улица с равными короткими промежутками освещалась красно-синими огнями.
В остальном покой ночного города никто не тревожил.
- Где же все? – ужаснулась Джесс.
- Не знаю, мороженка.
Я притянул дочку к себе и обнял. Вместе мы испуганно смотрели на дорогу. Все до одного полицейского из оцепления исчезли.
Оставив позади мерцающий свет патрульной машины, красно-синим бликующий на блестящей поверхности мокрых тротуаров, мы с Джесс двинулись дальше по крышам. Не могу сказать, почему мы не спустились вниз, ведь полиции больше не было и некому было нас остановить. Мы словно хранили одну тайну, стали частью небольшого заговора и придерживались всех его правил. Это было волнующе. Страшно, но волнующе.
Нам даже не приходилось обговаривать дальнейшие шаги, мы читали друг друга во взгляде. Мои мысли были мыслями Джесс, а ее – моими. Меня это радовало. Не могло не радовать. Редко когда подобная связь остается между родителем и ребенком в подростковом возрасте. И я боялся, но боялся не того, что нас ждало у ретрансляторной вышки, а боялся того, что нас ждало по другую сторону ночи.
Я любил Джесс, а она любила меня. Сколько еще просуществует данная идиллия?
- Тут осторожно, папочка.
Джесс ловко пересекла промежуток между двумя зданиями по настеленному металлическому листу. По мне, так не самому надежному.
Я ступил за ней следом, и он подо мной отвратительно и визгливо заскрипел. Холодный пот выступил на виске, а взгляд против воли скользнул вниз. Я знал, что это безрассудно, необдуманно и очень опасно, но скажите, как часто вы не делали того, что вам запрещали? Вот то-то. Запретный плод всегда сладок, и это не простая метафора.
Улица казалась такой далекой, но между тем невероятно близкой. Как просто на нее ступить. Достаточно сделать крошечный шаг, и ты двинешься на встречу к ней, а она двинется на встречу к тебе. И в этом полете, в этом падении, в свисте ветра в ушах и громогласном бое сердца сгорят все проблемы. Они исчезнут, распадутся, серым прахом осядут на город, подхваченные легким порывом ветра.
Самый сложный и самый легкий шаг в человеческой жизни. И он манит. Манит часто, особенно когда жизнь на полном ходу мчится под откос, а ветер швыряет тебе в лицо осколки твоего стекла. Они ранят твою кожу, забиваются в глаза, хрустят на зубах, и мысли о единственном шаге посещают тебя все чаще.
Не могу сказать, что и меня они не посещали. На лестнице у кофейни, сопровождаемые монотонным «ву-у-у-у». Лицом на стекле патрульного автомобиля, под ударами умелых кулаков. В одиночестве на жестком стуле полицейского участка, под градом множества мыслей. Одной лишь мысли. Множества одной лишь мысли. На балконе любимого дома, под светом тысячи огней неона. И вот сейчас, когда земля так близко.
- Папочка? – голос осторожный, хорошо скрывающий тревогу, голос взрослого человека, каким мне уже не стать. – Ты в порядке, папочка?
Моя дочка, моя мороженка, мое сокровище, «Моя пре-е-елес-с-с-сть», как мы любили говорить вместе с Джесс. И долго смеялись. Весело смеялись. Смех всегда был неотъемлемой частью нашей жизни.