Утро прошло в хлопотах, и в суете, и в раздражении. И опять Вадим умчался раньше ее, заранее замахав руками на ее еще невысказанное — отведи хоть Артема в сад:
— Некогда мне, я опаздываю, у меня сегодня планерка…
И — как чаще всего это и бывало — даже тарелку за собой не убрал, так и оставил на столе. Некогда ему, видите ли, у него планерка. А ей — есть когда…
И она громыхнула этой тарелкой о раковину и заорала на детей, все еще копавшихся в прихожей:
— Сколько вы еще будете собираться!..
И раздраженно оттолкнула Арсения, который копался со шнурками, завязывая брату ботинок, завязала сама, подумав опять — все я, все я, мне одной все это надо…
И по пути в сад и в школу была она молчаливой. Шла в своем раздражении, и не хотелось ей смотреть по сторонам на сугробы, навалившие за ночь, и дети, сначала радостно, по-щенячьи выражавшие свои восторги выпавшим снегом, тоже смолкли, знали они — лучше молчать, когда мама такая…
…Старуха нависала над ней всем своим телом и тряслась в такт тряске вагона, тряслась усиленно, демонстрируя всем своим видом, как неудобно ей, пожилой женщине, стоять, когда никто — она периодически с гневным выражением на лице обводила взглядом сидящих пассажиров, — никто не уступит места. Но Марине понятны были все ее ухищрения, специально ведь встала над ней, старая зараза, хотя вон у двери в углу столько свободного места, можно встать, и опереться спиной, и не стоять посреди вагона с видом оскорбленной добродетели.
Раздражали ее такие вот бабки немыслимо. Раздражали уже тем, что выползали из своих квартир ни свет ни заря и перлись куда-то в метро, где и так полно народу, и каждый хотел занять место и сидеть, так нет — появлялась какая-то бабка, божий одуванчик, которой вынь да положь — уступи место.
Иногда Марина уступала. Уступала место, кляня про себя очередную старуху, припершуюся, на ее голову, в этот час в метро. Иногда, как сегодня, не уступала. Потому что сама хотела сидеть, потому что… Почему всегда именно она должна уступать? Что, она одна в вагоне едет и видит эту старуху?
И она, как и другие пассажиры, продолжала сидеть, опустив голову и прикрыв глаза, будто бы и не замечая этих гневных взглядов и этого ожидания — может, в ком-то проснется совесть, и уступит он место пожилой женщине. Она продолжала сидеть, хотя раздражение ее против старухи не уходило, а все росло. Кому понравится, когда над тобой, как укор совести, стоят и ждут твоего доброго поступка? И вспомнился ей Женька Филимонов с ее работы, рассказывавший когда-то про такую же вот ситуацию и сказавший простое и мудрое:
— Я бы этих старух, которые с утра уже в метро прутся и не дают людям спокойно до работы добираться, — в младенчестве бы приканчивал, чтобы не мешали людям жить…
И она в раздражении своем даже не замечала сейчас юмора в этой фразе, а подумала зло — вот уж точно, в младенчестве бы их приканчивать, чтоб не нависали над тобой с укором совести…
И она, выйдя уже из метро, была вся в этих своих раздраженных мыслях. И думала, как люди уже с утра портят тебе настроение. Еще день толком не начался, а настроения уже нет как нет. А сейчас начальник начнет монотонным своим голосом читать нотации — договор не заключен, клиент может уйти, так можно потерять всех клиентов: раз клиенты к ним обращаются — значит, надо делать все, чтобы они получили здесь свои услуги…
Начальник их, Петр Иванович, действительно сегодня был, что называется, в духе. И планерка их, даже не планерка, скорее короткое собрание отдела — была на редкость занудной. И Марина сидела, все больше погружаясь в свое раздражение, и даже Женька Филимонов не мог сегодня вывести ее из этого состояния.
Женька Филимонов всегда во время этих занудных лекций начальника сидел с хитрющим лицом, старался делать его серьезным, но весь его вид говорил — ну, умора, вы послушайте только, что он говорит.
Женька не мог жить без приколов, розыгрышей, не мог не юморить, не придумывать чего-нибудь веселого. Это он пару месяцев назад во время обеденного перерыва, когда пошли они, неожиданно всем отделом в блинную, и весело ели блины под Женькины байки, — рассказал не анекдот, а так — прикол, что каждый заголовок в прессе нужно рассматривать, как подпись к фотографии, на которой мужчина и женщина бурно занимаются сексом. И, чтобы долго не подтверждать эту мысль, достал из портфеля свежую газету и начал читать: