Она вспомнила…
Она вспомнила…
И она улыбнулась опять, улыбнулась светло и легко. И вздохнула легко, и поудобнее устроилась головой на подушке, прижавшись нежно и осторожно к телу мужа, спящего глубоко и дышащего глубоким, сильным дыханием, и подумала, засыпая, просто уходя обратно в свой светлый сон: «Он тоже капля… Капля моя любимая…»
…Утро было свежим и чистым. И узоры на стеклах кухонного окна были прозрачными и чистыми. И она, Марина, была прозрачная и чистая, как будто бы просветленная тем светом, в котором была во сне и которым, как она вспомнила, и была сама.
Она встала почти неслышно. И немного постояла у кровати, глядя на Вадима, уткнувшего лицо в подушку и спящего сладко, как могут спать только дети. И подумала с нежностью — да ведь он тоже спит так, как Артемка с Арсением, крепко и глубоко, и улыбнулась, светло радуясь этой их возможности полноценно и глубоко спать. И выключила кнопку будильника — нечего ему трезвонить, раз уже она проснулась. И подоткнула одеяло, чтобы Вадим лежал, как в теплом уютном домике, и подумалось ей как-то светло — пусть еще поспит немного.
И пошла в ванную, потом на кухню ставить чайник. И постояла немного у разрисованного за ночь кухонного окна, оттягивая время, давая детям еще несколько уютных и сладких минут побыть во сне, в теплых и мягких постелях.
И когда зашла она в комнату, еще темную, только фонарь с улицы освещал ее неярким теплым светом, подумала опять — легкое свое: «Вот, спят мои капли... Капельки мои любимые...»
И посмотрела на них, кажется, впервые в жизни, не как на сыновей, на мальчишек — на чистые Божественные существа. На Божьи чистые и светлые души. И перевела взгляд на обои, разрисованные Артемом, и подумала, — ведь рисовал он солнце, и деревья делал ярче, и людям нарисовал волосы своими «каляками», и, наверное, казалось это ему очень красивым, то, что он рисует. Он ведь — улучшал, он украшал. Он свое, детское и чистое, выразил в этих рисунках. Ну и что, что умеет он пока выражать только «каляками-маляками»? Ведь чистым было его стремление. Он хотел сделать как лучше.
И подумала — впервые в жизни подумала так о своих детях — дети не могут делать плохо — они всегда делают хорошо. Они всегда стараются сделать все хорошо и правильно, они просто не могут хотеть плохого, потому что они ближе всего к Богу. Они — самые настоящие и чистые и еще не забывшие об этом — капли Бога. Просто не всегда это у них получается. Не всегда они способны это сделать правильно, потому что малы. И получается у них все так, как получается. Но стремления их всегда чисты и хороши…
Она поцеловала Артемку, поцеловала и осталась на мгновение прижавшейся к его щеке — детской, упругой, пахнувшей ребенком. И прошептала нежно и тихо:
— Сынок, вставай…
И добавила, тихим шепотом, проникнутым любовью и нежностью к нему — великому и чистому преобразователю, художнику ее любимому:
— Вставай, мой дорогой, пора в садик собираться…
И опять поцеловала.
И отошла к Арсению.
И, присев у его кровати, несколько секунд смотрела на безмятежное его лицо, глубоко ушедшее в сон, на полуоткрытые губы, на смешные его вихры, с которыми он постоянно просыпался. Любил он спать, уткнувшись лбом в подушку, и волосы его, нежные и мягкие, приминались, и вставал он всегда — смешной, с торчащими на лбу вихрами, и потом в ванной приминал влажной ладошкой свои волосы, чтобы вернуть им нормальный вид.
И она погладила его голову, погладила нежно, как бы боясь разбудить и будя его этим движением. И погладила его упругую щеку. И тоже прижалась к ней щекой, — и он дрогнул — непривычным было это ее прикосновение. И она сказала тихо и нежно:
— Вставай, сынок… Пора просыпаться… — И — поцеловала его в висок, и он — глаза открыл, открыл резко и недоуменно, как будто бы и не понял — что это, почему это?
А она все тем же нежным и мягким своим голосом, который и был ее настоящим голосом, сейчас она это ощущала, сказала певуче:
— Дети, вставайте, мои дорогие. Вставайте, одевайтесь, пора выходить в жизнь!..
И улыбнулась им, севшим в постели и смотрящим на нее спросонья в недоумении…