И пошла будить Вадима.
…Вадим спал, спал крепко и глубоко, закутавшись в домик, который она ему создала, подоткнув под него одеяло. И лицо его было безмятежным и — так похожим на лица сыновей. И ей весело стало от этой мысли, что Вадим похож на сыновей, а не наоборот…
Ей было жаль его будить. Жаль — потому что прекрасно она понимала, как не хочется человеку просыпаться, выходить из неги своего сна, вылезать из уюта и теплоты постели. И подумалось ей, что если и приходится будить людей, то нужно делать это очень бережно, очень нежно и тепло, чтобы скомпенсировать ужасную эту необходимость вставать и вылезать из постели. И даже улыбнулась она этой мысли — такой простой, такой естественной, что будить людей нужно очень бережно, очень любяще, а не так, как делала она, та Марина, которой была еще вчера. Но сегодня она была другой Мариной. Совсем другой. Она была каплей Бога. Она была светом и любовью. И кому, как не свету и любви, было понятно, как надо любить других.
И она склонилась над лицом Вадима, потом осторожно присела на постель, приблизила свое лицо к тому окошку в одеяле, через которое он дышал, и произнесла туда, в окошко, теплым и нежным шепотом:
— Вставай, мой дорогой… Вставай, нужно просыпаться…
И сама поразилась знакомой той интонации, и этому «дорогой», которое не говорила ему уже сто лет. А ведь раньше, в первые годы их совместной жизни, их любви, только так и называла его — дорогой, любимый, а потом куда только что девалось…
Она замолчала, осознавая эти мысли, потом посмотрела на него, и опять вспомнила, что он тоже капля, капля ее любимая, и опять произнесла легко и тепло:
— Вставай, любимый… Вставай…
И он приоткрыл глаза, как будто бы не веря тому, что услышал, посмотрел на нее открыто и осознанно, как будто и не спал. А она, уже укладываясь рядом, и обнимая его вместе с одеялом, продолжила:
— Пора просыпаться. Пора вставать… Вставай!..
И что-то дрогнуло в его теле, в его лице. И голосом, тоже давно забытым, с интонацией, которую она успела забыть, — так давно он ею не говорил — так же тихо и заговорщицки произнес:
— Вставать? Я сейчас встану… Я сейчас весь встану… Ты хочешь, чтобы с какого места я начал вставать…
И — притянул ее к себе, тесно, сильно, по-мужски, забытым каким-то движением, и она почувствовала, что часть его, любимая ею когда-то особенно, и почти забытая в последние годы, уже встала.
И желание, сильное, здоровое желание, так давно не посещавшее ее, потому что постоянно была усталость и желание спать, и дети то болели, то чутко спали, то настроения не было, потому что он опять не убрал тарелку, — вдруг вспыхнуло в ней. Вспыхнуло с такой силой, что она тоже обхватила его рукой, вцепившись в его спину и чувствуя даже через одеяло, — какая сильная у него спина, и — закинула на него ногу, ощущая его мужскую силу через одеяло, и какой-то забытый — страстно-животный поцелуй сам вдруг получился из соединения их губ, и она уже была готова быть с ним, — но голос Артема: «Мама, а мне какой свитер надевать?..» — отрезвил на секунду, и, вытекая из его объятий, ощущая свою гибкость и плавность, чувствуя себя любимой и желанной, она прошептала:
— Потом, любимый, ночью… Все будет ночью…
И только успела услышать дыхание его, как будто бы вздох его опережал то, что произойдет между ними ночью, когда дети будут спать, и они опять вернутся в давно забытые и разбуженные ею чувства…
…Она ехала в метро и смотрела на лица людей. Она смотрела на них, как будто бы впервые увидев, какие они хмурые, напряженные, как мало света и доброты в них, как мало любви.
И подумала сочувственно, легко, что они еще не вспомнили, поэтому и хмурятся, поэтому и напряжены. Но как только они вспомнят, кто они есть на самом деле, — какими светлыми будут их лица. Сколько любви будет в их глазах. И — какими другими будут их поступки.
Она думала об этом легко, без осуждения, просто начала она видеть этим своим светлым взглядом то, что вчера, ей, самой еще темной, не было видно. И когда вошла в вагон очередная «утренняя» старушка, подумала Марина легко, с улыбкой на губах, что понимает теперь, почему называют их, старушек, Божьими одуванчиками. Потому что они и есть настоящие Божьи одуванчики — капли Бога, которые уже приблизились к Богу и которые скоро опять сольются с Богом.