Мешок, пока еще пустой, уже лежал на переднем сиденье машины, на которой они — трое грабителей должны подъехать к банку через полтора часа.
Туда, к назначенному сроку подъедет и Пашка — просто вынужден будет подъехать, объезжая пробку на проспекте Мира.
И Станислав Сергеевич, пожилой кассир, который, что называется, «зубы съел» в банковском деле, и клиентов на расстоянии чуял, выйдет сегодня на работу с больничного, он и тревожную кнопку нажмет, почуяв в двух клиентах, входящих в зал, угрозу.
И тому, кто понесет мешок с тугими банковскими пачками — ничего не останется, как, услышав крик и предупредительный выстрел, — не побежать к ожидающей его машине, а просто вломиться, впрыгнуть в проезжающую мимо машину, чуть не огрев водителя мешком денег, и заорать заполошно: «Жми, давай!»
И на первом же повороте он выскочит, вывалится из машины, на четвереньках, по-собачьи пробегая между запаркованными машинами, в надежде уйти от преследования.
И оставит Пашку с мешком этим, туго набитым деньгами, и чувством ужаса от самой этой дикой ситуации, и звуками сирен, и холодом где-то внутри живота, оттого — что вот это вляпался...
Мешок денег будет лежать на переднем сиденье.
К остановившейся машине будут подходить люди в камуфляже и с оружием.
А в голове будет звучать только одно:
— Деньги — главное.
— Деньги — главное.
— Деньги — главное…
…Он был Вездесущим и Всемогущим.
Он существовал везде и мог все.
Он был — Бог.
Он был любовью — безусловной и всеобъемлющей.
Он просто любил и поэтому давал желаемое…
Капля Бога
…Рука никак не хотела попадать в рукав, и Марина с раздражением, еще в полусне, все тыкала и тыкала рукой в невесть куда подевавшийся рукав, и в голове еще звучало это непонятное: «Вспомни каплю, вспомни каплю…», — когда будильник зазвонил, зазвонил звонко и противно, как могут звонить только будильники, и она раздраженно хлопнула по нему рукой, так и не вдетой в рукав халата, и встала, подумав в очередной, немыслимо какой раз, как думала каждое утро: и кто только придумал эти будильники, голову бы этому уроду открутить…
Она ненавидела будильники, ненавидела утро за то, что нужно было вставать, именно НУЖНО было вставать! — когда вставать совсем не хотелось, а больше всего хотелось, как сегодня, — в зимний морозный день — лежать под одеялом, уютно свернувшись калачиком, и грезить в полудреме, находясь где-то в хороших снах, ощущениях тепла и безопасности…
Вадим заворочался, но не открыл глаза, только потянул на себя одеяло, собираясь укутаться еще больше и продлить сон, и она, поняв все его ухищрения, потянула одеяло на себя, и сказала, громко, четко — чтобы не дать ему уснуть:
— Пора вставать, нечего укутываться!..
Сказала она это, как солдафон, жестко и холодно, потому что надоели ей его ежеутренние попытки еще немного полежать, понежиться под одеялом, когда нужно было вставать, будить детей, собираться на работу.
И опять раздражение поднялось в ней, как волна, раздражение всем: и этим утром, и халатом, который никак не хотел надеваться, и Вадимом, и этим непонятным: «Вспомни каплю…»
Ей снилось это уже не первый раз. И каждый раз она не запоминала это. Это — снилось ей, и было чем-то большим, чем-то очень большим, непонятным, и каждый раз просыпаясь после такого сна, она несколько секунд лежала в неподвижности, почти не дыша, боясь вспугнуть эти ощущения и желая поймать их, чтобы понять: что же ей в конце концов снилось.
Этот повторяющийся сон тревожил ее, тревожил своей непонятностью и своей повторяемостью. Ничего хорошего не было в том, что он повторялся, она это знала четко.
Еще в детстве преследовал ее такой же повторяющийся сон. Снился он ей каждый раз, когда она болела и у нее поднималась температура. Снился он ей в бреду, и был, наверное, результатом горячечного бреда, но волна эта, мощная и страшная, которая обрушивалась на нее в этом сне, — на нее, малюсенькую, и невидную, как песчинку, — была неминуемой. И такой обреченной и страшно одинокой чувствовала она себя всегда в этом сне. Такой крошечной — и бессильной что-то изменить.